Память и желание. Книга 2 - Лайза Аппиньянези

– И потом, к тому времени я уже не жила дома. Ее смерть не произвела на меня большого впечатления.

Алексей представил ее девочкой – обиженной, упрямой, решительной. Огромного труда стоило ему удержаться от того, чтобы не взять ее за руку.

– Почему она это сделала? – спросил он после паузы.

– Не знаю. Я вообще мало ее знала. Она была нездорова, у нее часто бывали депрессии.

Алексей попытался сопоставить слова Катрин с лицом, которое видел на картине и на фотографии. Но черты Катрин вытесняли лицо Сильви Ковальской.

– Что ж, мы редко знаем по-настоящему даже близких людей, – сказал он вслух. – Лишь какие-то отдельные стороны их характера – те стороны, с которыми нам приходится сталкиваться.

– Я хотела бы узнать вас получше, – без малейшей тени кокетства сказала Катрин.

Его глаза сверкнули.

– Боюсь, вам не слишком нравится то, что вы обо мне узнаете.

Он рассмеялся.

Катрин тоже улыбнулась.

– Ничего, рискну.

Неужели эти легкомысленные слова произнесла она? Невероятно! Но на душе почему-то было очень легко. Катрин улыбнулась.

– Знаете что, давайте сходим в кино, посмотрим ваш фильм? Я его еще не видела.

Да, именно этого она хотела бы больше всего: сидеть рядом с ним в темноте и смотреть, как на экране разворачивается действие, порожденное его воображением.

– Это мой самый первый фильм, – засомневался Алексей. – Он снят много лет назад. И потом, вы ведь собирались вернуться пораньше.

Улыбка на ее лице угасла.

– Я могла бы позвонить домой и предупредить. Конечно, если вы не…

Он не дал ей договорить:

– Тогда пойдем.

Они взяли такси, едва успели к сеансу. Катрин не отрываясь смотрела на экран. Южная Италия, темная, зловещая атмосфера клаустрофобии. Юная девушка с прекрасным, одухотворенным лицом, на миг вырывающаяся на свободу и вновь оказывающаяся взаперти. Это было не кино, а сама жизнь. Достоверное повествование, пронизанное щедрой чувственностью.

Катрин была поглощена фильмом, все время помня о том, что это произведение создал человек, сидящий рядом с ней. Он рассказывает историю девушки, он знает и понимает все. Безотчетно Катрин коснулась его руки, однако, опомнившись, отстранилась. Но Алексей сам обнял ее за плечи, и, ощутив тепло его руки, Катрин заплакала – о героине фильма и о себе.

– Спасибо вам, – сказала она, когда фильм закончился. – Спасибо.

Других слов в этот миг у нее не было.

Когда такси доставило их к ее дому, Катрин предложила:

– Может быть, хотите подняться и еще раз посмотреть на картину Сен-Лу?

Но Алексей остановился у порога и, взяв ее за руку, сказал сдавленным голосом:

– Катрин… Вам нужно понять, что я человек ненадежный. Полагаться на меня нельзя.

Когда-то то же самое сказала ему Роза. Как мало была она похожа на эту женщину, которая смотрела на него с мягкой улыбкой.

– Мой многоуважаемый отец-психоаналитик с раннего детства твердит мне, что надежных людей на свете вообще не бывает. И меньше всего можно полагаться на самого себя.

Катрин хотела произнести эти слова шутливо, но внезапно охрипший голос выдал ее.

Алексей вошел за ней следом в квартиру, подождал, пока Катрин отправит горничную домой и проведает спящую Натали.

– А теперь, пока я сооружу что-нибудь перекусить, можете идти любоваться на Сильви Ковальскую, – улыбнулась она. – Только смотрите, не сбегите с картиной. Этот номер у вас не пройдет.

Алексей стоял в кабинете Катрин перед портретом и думал, что он совсем спятил. На картину он взглянул лишь мельком и тут же опустился в кресло. Нужно немедленно обо всем рассказать Катрин. Она сильнее, чем показалось ему вначале. Можно рассказать ей о своих подозрениях – она выдержит. В конце концов, возможно, все это чушь. Ведь нет никаких фактов, подтверждающих, что Сильви Ковальская – его мать.

Но глаза на портрете манили и притягивали. Алексей взглянул на картину, потом увидел в зеркале собственные глаза. Сходство было несомненным. Ему показалось, что лицо на портрете глумится над ним, и, не выдержав, он спустился по лестнице вниз.

Из гостиной доносились легкие шаги Катрин. Алексей остановился у двери, зорким взглядом кинематографиста стал наблюдать за ней. Как грациозно ставит она поднос на кофейный столик. Его профессиональный глаз отметил и стройность длинных ног, и плавный изгиб талии, и беззащитность шеи над высоко поднятыми волосами. Еще можно было остановиться, но не хватило сил. Прижать ее к себе – хотя бы один раз. Когда Катрин обернулась, Алексей сделал шаг ей навстречу.

Поцелуй показался ему вечностью. Их тела, их губы соединились. Алексей ощущал неистовый голод и аромат – больше ничего.

А затем издали донесся детский голосок:

– Мама! Мамочка!

Алексей разжал объятия, их взгляды встретились. Оба поняли друг друга без слов. Длинные тонкие пальцы нежно коснулись его щеки. Он ответил ей тем же жестом. Катрин казалась ему самой прекрасной из всех женщин.

Им овладела невыразимая грусть.

– Не провожай меня, я выйду сам, – прошептал он.

Он боялся, нет, надеялся, что Катрин его остановит, но детский голос позвал вновь.

– В Бостоне, да? – прошептала Катрин.

Алексей кивнул.

– И еще одна просьба, – сказал он. – Ты не могла бы попросить отца, чтобы он показал мне картины из его коллекции? Это тебя не затруднит?

– Ничуть, – улыбнулась Катрин.

Жакоб Жардин протянул Алексею бокал и вопросительно взглянул на него:

– Итак, мистер Джисмонди, мы встречаемся вновь.

– Да, и надеюсь, что еще не успел вам надоесть. – Алексей откинулся на спинку кресла и обвел взглядом стены гостиной. – Во время нашей первой встречи я понятия не имел, что вы были дружны с Мишелем Сен-Лу и что Сильви Ковальская – ваша жена.

Ну вот, эти слова произнесены вслух, подумал он и посмотрел в глаза собеседнику.

– Я увидел портрет вашей жены, ныне принадлежащий мисс Жардин, на выставке в Риме. Это потрясающая картина. Она очень меня заинтересовала.

– Да, картина хорошая. – По лицу Жакоба пробежала легкая тень, но тут же исчезла, сменившись обычным ироническим выражением. – Как и все по-настоящему талантливые произведения, эта картина имеет не слишком веселую историю.

Алексей выжидательно смотрел на хозяина, но тот молчал.

– Я заметил, когда разглядывал картину вблизи, что холст в одном месте надрезан.

– Вы очень наблюдательны, мистер Джисмонди. Моя жена, которая тогда, собственно, еще не являлась моей женой, не слишком любила эту картину. Однажды она даже попыталась ее изрезать.

Жакоб вспомнил сцену в Руссильоне, и она, выплыв из прошлого, предстала перед ним во всей яркости и полноте. Искаженное мукой лицо Сильви, острота чувств, собственный гнев и смятение.