Кот-Скиталец - Татьяна Мудрая

С этим народом велись долгие разговоры. Ребятишки, особенно подростки, интересовались всем Живущим бескорыстно и поэтому, а отчасти в пику родителям (чей извечный лозунг: «Или кот, или я») глядели на Багира и Киэно с обожанием. Сие высокое чувство, будучи умело направленным, подобно благой заразе распространялось на любую четвероногую тварь. Вскорости наши странники имели в доме почти такой же клуб единомышленников, как у мамы Тати в благой памяти королевском парке; только заседали в нем еще и кауранги.

– Придется тебе, вопреки инсанской моде, терпеть в доме собак, – смеялась девушка. – Наши словесные разговоры слишком далеко разлетаются по открытому воздуху, а мысленно беседовать и они не умеют, и я почти бесталанна. Выходит, научили меня мунки, да не тому.

– От нечистоты спасает вода, а ее тут много, и не твоею ли силой? – отвечал Владетель. – Мне труднее терпеть иное: ты работаешь, а я бока пролеживаю.

– Так для-ради конспирации, о шах шахов, и во имя сохранения твоего мужского достоинства. Это у нэсин женщина в доме, муж на добыче; а у здешнего немудреного народа бабу за то ценят, что на всех фронтах заместо своего мужика воюет, что на унутреннем, что на унешнем. Если надоело лежать – давай в доме пофехтуем, я и то застоялась, а уж ты, поди, на всю свою владетельную жизнь выспался.

Касаемо последнего он вынужден был заметить, что Серена дарила ему не только душевную свежесть, но едва ли не молодость; зато боевое искусство вытягивала из рук наподобие губки.

– Недаром ты видела, как отковывают Отца Мечей, – довольно говорил Владетель Кота, – оттого и над этой стихией твоя власть. Только ты моим подданным того не выдавай: я же твой защитник, по идее. А я пока буду стараться.

Оба и в мыслях того не держали – застрять в Андрии на годы.

И Эрбис так все и повторял:

– Жаль, нечего мне дать тебе в махр. Всё, что здесь имеем, – твое.

– Зато и развестись не получится.

– Это когда ж я тебя в супруги брал?

– Ах, забыл он! Да на той поляне, и еще перед лицом уймы свидетелей. Именное колечко и то получил. (Для пущей сохранности обоих печатку отдали ему: у Серены пальцы тонкие, девичьи, работая, сронить недолго, а он пока не так чтобы много лыка вяжет.) – Теперь я тебя так не оставлю; я ведь дама жадная и хищная, как тот горностай, с которым сравнил.

(Для ясности: горностай или, как чаще говорят, седой колонок в Андрии размером и повадкой почти не отличается от рутенских, но на царские мантии не идет: слишком прыток и на удивление хитер. Черный хвостик и то у себя генетически истребил. Строго говоря, не вполне истребил, потому что темная кожа, что просвечивает сквозь сливочную белизну, на время брачного сезона выгоняет из себя каштановый подшерсток, заметный единственно на ушах, вокруг глаз и коготков и, конечно, на кончиках обоих хво… Чего-чего? Оборотень этот горностай, что ли, как японская киса-девятихвостка или Горный Волк? Вот вам загадка, читатель.)

– И верно сделал, что сравнил. Из твоих коготков не уйдешь, о Серена, и укусы твои сладостные доходят до сердца. Ну что же мне делать?

Однако брак лишь прокламировался, и то в виде зубоскальства. Владетель берег ее почти незаметно для нее самой – ради чего-то, как он полагал, наилучшего. Багир и Кийи только ухмылялись сквозь усы. Прочие, по умолчанию, воображали их, как уже было сказано, какой-то совсем неромантической родней, а Серена не разубеждала.

То происходило днем, Ночью же…

Ночью, когда отступали дневные хлопоты, начиналось время бесед и время истинного обучения Серены.

– То, что случилось, случилось из-за того, что андры переросли свое подчинение, выросли из него, как из детской одежды. Потому ты и захотела помочь Мартину, еще ничего не зная об инсанах, и твое решение было правильно, – начинал Эрбис.

– Да, но разве надо было столько и стольких сжигать?

– Мартин жег не дом, не Живущих, не брата, а мосты.

– Если бы не случившееся с Данилем, и мосты были бы разрушены, и прочее из того, чего хотел Март, получилось бы без стольких смертей.

– Ты никак не можешь сдвинуться с мысли о смертях – такое у тебя сердце. Может быть, это и хорошо; возможно, потому и были написаны в Книге его гибель и твоя ярость, и мое служение вам обоим. Не кори себя за то, что начала битву. Пойми: ближнеживущее – только рябь на воде бесконечного Океана, в котором все умирают и все живы. В глубине, отгороженное невидимой тугой пеленой, стоит в соленом Океане тихая заводь чистой питьевой влаги: она – то время, когда Даниль ходил по земле и говорил свои слова, и слагал песни, и наносил знаки на полях – об одном и том же, но всякий раз иные. И каждый может испить воды, которая возвращает человека к самому себе.

– То, каким Монах был на самом деле, уже выветривается из памяти людей, – отвечает Серена, прильнув к его коленям, – но все же остается, несмотря ни на что. Они стали собирать его речения и осмыслять. Представляешь, мне не далее как сегодня подарили брошюрку. Сосед говорит, что ими торговать нельзя, так я ему в подарок первых фиников натрясла. «Добрая Весть от Небесного Короля Андрского» с подзаголовком: «О событиях достопамятных и достохвальных, случившихся в начале правления кунга Мартина Флориана Первого». Там от настоящего Даниля чайная ложка меду в бочке дегтя.

– Неразбавленная истина может быть невыносимой.

– А ведь и верно – небесный король, идеальный король. Из него такой бы и вышел: не в смысле правителя, управителя или чиновника, а живая совесть нации. Тот, кто умеет ответить за всех – уста, которые говорят, и гора, в которую ударяет молния.

– Такое можно сделать только однажды, как он и сделал. Принял удар и сказал последние слова. Неужели ты не понимаешь, почему? Если нация имеет постоянный отток для своей грязи, она уравновешенна, устойчива и комфортна: это и впрямь близко к идеалу. Но истинная жизнь должна прорываться сквозь плотину, клониться то в одну, то в другую сторону, тревожить, рождать страсти и быть абсолютно непредсказуемой.

– Ты думаешь… Они и о таком условились с Мартином? Знаешь, незадолго до андрских событий я видела во сне какую-то удивительную историю, где были ты, и он, и его брат, но какие-то перепутанные друг с другом. Погоди: раз ты там был, ты должен знать наверное. Уж тебя-то я узнала.

Эрбис рассмеялся:

– Если был – то знаю. А вдруг нет – тогда угадай сама, умница! Может быть, тебе стоит заснуть еще разок?

– Нахальный голый лягушонок, что спрашивает богов Священной Свастики Локапал о том, что неведомо им самим… – загнусил с его изголовья Багир, явно кося сразу под Киплинга и под Лайона Олди. Киэно тотчас же оторвалась от возлюбленного, павой приплыла к Серене под руку:

– Моя юная госпожа – не лягушонок Маугли, воспитанный зверьми. Она средоточие времен и узел смыслов, штопальщица прорех в пространстве и вековая память всех родов аниму. Она – ключ к играм, в которые играет сама с собою. И у нее есть Сила.

– Ну конечно, потому мне надобно напрягать всю мою душевную и телесную мощь ради того, чтобы досягнуть до прекраснейшей, – отозвался Владетель тихо, будто не хотел никем быть услышан. – Но хотя камень в ее руках как глина и железо – как воск, ибо она владеет их душой, – она остается моей женщиной, и я должен оберегать ее нежность и трепетность. Ведь алмаз, на который можно купить Вселенную, почти так же легко раздробить молотком, как и простое стекло.

– Камень и железо – это ты вспоминаешь, как я пробовала починить фундамент большой веранды? – спросила Серена с выражением полной невинности. – Там еще армированный бетон внутри оказался.

– Мне замолчать? – сказал кротко Эрбис.

– Нет, почему же? Я ведь у тебя учусь. И тому, каков должен быть «женский бриллиант» – тоже.

– Истинная жена – это кобылица, которая несет мужчину по пустыне жизни. То не мои слова, а наша пословица… Остров на стремнине бурной реки. Опорный столб шатра. Зеркало, глядя сквозь которое, можно увидеть лик Сущего…

– Ох, это красиво. Что же ты запнулся? Говори!

– Ну конечно, кроме слов, более я ничего не могу… не смею.

Вылазка в Сухайм, одна-единственная, в конце того времени, что называлось в Андрии летом, закончилась для Серены неординарно, как будто судьба нарочно подгадала. Хотя страсти отцвели, а сугубый всплеск национального самосознания малость поулегся, решено было ей укрыться под ферендже, или в просторечии ферязью – широким черным покрывалом с волосяной личинкой, вуалью, спереди. Так с недавних пор маскировались все инсанки, особенно одинокие: их мужчин задирать опасались, но женщине, тем более простой, могли нанести оскорбление личного характера, то есть прямо в лицо.

Цель путешествия была разведывательная, а кроме того, всем было интересно прикупить в магазинчиках душистого мыла для физиономии, трехцветной пасты и мятной жвачки для клыков, косыночек на шею и шелковых закруток для хвоста. Коты вынуждены были, однако, остаться на страже Владетеля, а на Варда, по предварительным данным, слишком бы пялились: после ухода Живущих горожане заметно военизировались, кататься верхом или в бричке по городской мостовой стало неуместным. Ездили все больше на вонючих сайклах, трех– или двухколесных гибридах прежней пассажирской машины с броневичком, подрессоренных и более надежных, чем простонародный роллер. Название агрегата было взято с молодежной фени, а топливо – с ближних самогонных нефтепромыслов: патриотично и экономично. Пешие теснились от них к середине тротуара и шли по стеночке, прижимая к носу платок.