Ратоборцы - Алексей Югов

Слева от помоста, где сбился люд во главе с Александром Роговичем, раздается один крик, потом другой, третий:

— Ты нечестно посадництво принял!

— Нашего выбора на тебе нет! Князь Олександр тебя ставил!..

— Ты пошто под Ананьей копал?

— Мы мертвую грамоту на тебя положим!..

Старик пытается отойти шуткою:

— Да уж знаю, господа новгородцы! — говорит он. — И сам ведь бывал молод — шумливал на вече: известно, посадник — всему миру досадник!..

Но его уже не слушают. Крики Гончарского конца (а он же — и Людин конец) перекидываются на Александра.

— Князь! — орут ему. — Ты пошто посадника Ананью лишил? Ты нам хрест целовал: без вины мужа не лишать!..

— Хуже его вины нет! — мрачно возражает Александр. — Город русский от Русской Земли хотел отколоть! С мейстером рижским пересылаться задумал!.. Да я бы его и казни предал, да только чести вашей уважил — что посадник новгородский!..

— Самодержец! — несутся в ответ ему, и все из того же края веча, неистовые возгласы.

— Обсажался приятельми своими!.. Кого — хлебцем владимирским, кого — землицей, кого — серебром!..

— В ответ кто-то из неистовых сторонников князя оглашает студеный воздух пронзительным вскриком:

— Да здравствует Александр Ярославич!..

Невский улыбнулся.

— Экий вопило! — добродушно и слегка насмешливо говорит он.

И это производит благотворное действие на всех, кто внизу вечевого помоста, — даже и на врагов. И из стана друзей вырывается дружное и уже многоголосое:

— Братья, потягнем по князе!..

— Александр Ярославич на худое не поведет!..

— Суздальские — такие же русски, да взялися по дань!

— Верно. Головою повалим за князя, за Святую Софию!..

Вече начинает перекачиваться на сторону князя Александра.

Однако не этого алчет Александр Рогович со своими. Быстро подходит он к самому краю помоста, на котором стоит Невский и сидят на своих скамьях старейшины Новгорода. Его молодцы проламываются следом за ним и останавливаются крыльями — справа и слева от главаря.

И, вызывающе подняв голову, гончар бросает князю:

— Ты зачем в наши грамоты торговые с немецкими городами вступаешься? Пошто ты грамоты наши любецкие, а и рижские подрал? Не ошибись, князь! С немецким берегом торговля не при тебе стала — не тебе ее рушить! Ты Юрьев у немцев хочешь отвоевать, Нарву, а торговлю нашу в мешок завязал! Кто ты тут есть? Не ты наш князь, а сын твой!..

И это упоминанье о шестнадцатилетнем сыне Александра, о юном Василии Александровиче, словно бы исполинскими кузнечными мехами дунуло в костер вечевой распри. Уже третьи сутки грозный отец-государь держал своего сына в заточении, в земляном порубе. Василий изобличен был в заговоре против отца. Гордый юноша не хотел и помыслить о том, чтобы в его княжение Новгород согласился платить дань татарам. Но отец в этом был непреклонен. И Василий замыслил, вместе с другими роптавшими на Александра боярами и горожанами новгородскими, убить татарских послов, а князя Александра изгнать. Однако Невский вовремя раскрыл заговор сына. И, как всегда, был скор на расправу с изменниками и беспощаден.

— Где наш князь Василей? Куда ты его дел, сына своего? — кричали Невскому из толпы.

— Поставь его перед нами!..

— В темнице он у него! — выкрикнул чей-то голос. — В железа забит князь наш Новгородский!.. Вот он как с нами!..

— Ударил еси пятою Новгород!.. — взревели гневные и грозные голоса.

— Где он? Выведи к нам Василья!.. Отдай нашего князя! Самовластец!..

Александр Ярославич с гневным прищуром глянул вниз на требующий ответа народ.

— Отцу перед единым богом за сына своего ответ держать надлежит — не перед кем иным! — отвечает князь.

— Тебе он — сын, а нам — князь!.. — послышался возмущенный голос.

С мгновенье времени Невский молчал. Затем ответил — и сурово и громко, во услышанье всего веча:

— Вашему суду предан будет! Зане против Новгорода измену умыслил!.. А меня знаете: от меня — пощада плохая: что сын, что брат, а топора от ихней шеи отводить не стану, коли заслужили!.. Скоро сами судить будете своего Василья…

Помолчав, добавил — уже другим голосом: величественным и спокойным:

— Великий князь Владимирский — за всю Землю ответчик!.. А Новгород — не неметчина, не Литва!..

И эти последние слова князя — о предстоящем над Васильем суде и о том, что князь великий Владимирский — ответчик за всю Русскую Землю, словно бы тяжелая плита, легли поверх всего этого вздыбившегося вопля, криков и прекословии и как бы сломали хребтовину сопротивленья.

Александр Ярославич с чувством торжества кинул взор на это необозримое толпище, чьей границей были дальние стены кремля: вече было на его стороне.

Вечевой дьяк с выражением благоговенья на лице, поклонясь, уже протягивал посаднику Михаиле заранее заготовленную грамоту, в которой «весь господин Великий Новгород и младший брат его Псков» изъявляли согласие обязаться уплатою ежегодной дани ордынскому царю.

Княгиня Васса вспыхнула всем своим бледным византийским ликом от внезапного счастья, что в этот поздний час боготворимый ее государь-супруг пришел к ней, на ее половину терема. Она порывисто двигалась по своей опочивальне, берясь то за одно, то за другое, не зная, что ей надо сперва делать.

Наконец она усадила мужа в его обычное кресло, насовала ему за спину и под затылок маленьких расшитых подушек, взяла своими белыми длинноперстыми руками его ноги и уложила их на подножной скамейке, поверх ковровой подушки:

— Ну полно тебе хлопотать вкруг меня, посиди ты хоть немножко! — улыбаясь, проговорил Александр.

Оставив мужа, княгиня Васса зажгла высокий четырехсвещник и вновь подошла к супругу.

— Как я истосковалась по тебе!.. — сказала она и застыдилась.

Зажженные ею свечи лишь немного прибавили света в ее спальне, похожей скорее на келью игуменьи, ибо в комнате и без того было светло от множества больших и малых лампадок, теплившихся перед иконами большого углового кивота.

Большими глазами княгиня украдкой, словно девчонка, взглядывала на супруга, прижимала обе стиснутые руки к груди, слегка прикусывала алые губы и медленно покачивала головою, как бы бессильно осуждая в себе греховное чувство неутихающей, страстной любви к мужу.

Александр отдыхал, вытянув ноги на скамейку, откинувшись в кресле, закрыв глаза. Перед его внутренним зреньем все еще мреяли и метались возбужденные лица только что отбушевавшего веча. Приехав из Новгорода к себе, на Рюриково Городище, сразу после веча, уже ночью, при свете факелов, князь почувствовал себя настолько усталым, почти больным, что не принял вечерних докладчиков, приказал не беспокоить его и прошел на половину княгини.

Сейчас это веянье монастырской кельи, которое прежде раздражало его, было ему даже приятно.

Александр знал, что княгиня его слывет едва ли не святою в народе, подобно высокородной землячке и сроднице своей, Евфросинье Полоцкой.

Княжна Евфросинья приходилась ей бабкою-теткою по отцу. В семье хранился ее молитвенник, и крест, и четки. Еще живы были старцы-монахи, которые видывали княжну Евфросинью, помнили, как отбывала она из Полоцка в Иерусалим, через Константинополь, где она изумляла и услаждала своею беседою патриарха. Еще живы были в Полоцке воспоминанья о глубокой учености княжны, об ее прениях о вере с латынским епископом, коего она посрамила в том диспуте; о том, как трудилась Евфросинья над переводами с греческого и над списанием святоотческих книг. В Полоцке в дни отрочества Вассы еще не разрушены были странноприимный дом, убежище для калечных и больница, созидательницей коих была Евфросинья.

И девочке больше всего на свете хотелось стать такой же святой и милосердной, как тетка. Она возмечтала о монастыре. Но ее на четырнадцатом году выдали замуж за Александра, которому только что исполнилось тогда девятнадцать лет.

Ярослав не скрыл от сына, что город Полоцк — это щит Новгорода и что не беда, если этот щит держат руки Смоленского князя, но поистине бедою обернется дело, если из некрепких этих рук город-щит вырвут руки тевтонского магистра или же Миндовга. Надо было подтянуть Полоцк к Новгороду.

И Александр не противился намереньям и уговорам отца. Свадьбу сыграли в Торопце, но трехдневный пир задан был и всему Великому Новгороду, а иначе новгородцы обиделись бы. «Первую кашу в Торопце чинил, а другую — в Новгороде», — заботливо отметил в день свадьбы князя Александра новгородский летописец…

Первые годы, несмотря на то что брак их был чисто династическим, он любил свою княгиню. Ее строгая красота затмевала полнокровную красоту новгородских боярынь.

Княгиня нарожала ему добрых детей. Сперва — дочку Евдокию (теперь уже второй год замужествует за Константином Смоленским), потом — сынов: Василия, Дмитрия… Васса была хозяйственной и рукодельной; супруга своего она любила страстно, и если бы господь еще умудрил ее войти в державные заботы мужа, то его любовь к ней вряд ли бы иссякла. Ибо, против обычая и нравов других князей, Невский был строг в семейной жизни и глубоко убежден был, что государь, первее всех своих подданных, должен хранить брак честен и ложе нескверно.