Ангел света - Джойс Оутс

При этом Бадди работает осторожно, склонившись над рабочим столом, где полно всяких чудес. Палочки динамита; порох в небольших, но достаточно тяжелых ящичках; будильники в разной стадии разборки. Все такое точное, все такое поразительно настоящее: «Предметы — это то, что неизменно и вечно; а вот их форма — то, что меняется и неустойчиво»', Оуэн, наблюдая за Бадди, впадает в блаженство, близкое по накалу к состоянию Бадди, — просто от того, что он нашел дорогу сюда, в этот дом, в эту тайную комнату с черными шторами на окнах и голыми яркими 150-ваттными лампочками!., что он обнаружил — без всяких интриг, без всяких снобистских расчетов — такого необыкновенного друга: как точно действуют пальцы этого парня, как неопровержимо присутствие динамита и простой факт наличия будильника, чья минутная стрелка движется, движется… как успокаивающе тикает механизм…

Оуэн, который теперь редко думает о прошлом и никогда-о своем «личном» прошлом, внезапно вспоминает одну историю, рассказанную их классу профессором политических наук: дело происходило в Афинах; профессора пригласили на банкет в честь принца из Саудовской Аравии, а принц, как выяснилось, имел степень бакалавра Калифорнийского университета в Санта-Барбаре и магистра Гарвардского университета, где он учился у Генри Киссинджера — этого «очаровательнейшего», «красноречивейшего» человека, с самой «ясной на свете головой». Многие годы спустя Киссинджер, будучи госсекретарем, отправился в Саудовскую Аравию, увидел принца среди встречавших, тотчас его узнал и сказал: «Не верьте тому, что я говорил вам в Гарварде на лекциях, вот это — настоящее».

— И вот это тоже, — задумчиво произносит Оуэн, на блюдая за пальцами Бадди, — настоящее, неопровержимая логика…

— Я верю в машины, — тихо говорит Бадди. — В машины, работающие определенный срок. В таком случае, видишь ли, и машина и время являются продуктами нашего мозга. В предстоящей глобальной революционной войне это будет иметь неизмеримое значение.

(Оуэну рассказывали — правда, не Бадди, который отличается скромностью, — что за эти годы он задумал и осуществил бесчисленное множество «ударов по врагу», собственно, он один из двух-трех гениев по изготовлению бомб, которыми располагает движение. Когда он жил в Нью — Йорке, он помогал пуэрто-риканской группе «Фурия» заложить бомбы и устроить пожар в Рокфеллеровском центре на Парк-авеню и на Уолл-стрите; самый знаменитый, эпохальный удар по врагу, когда ВСНО разбомбила ресторан на Уолл-стрите, где трое погибли и десятки людей получили ранения, был тоже частью общей стратегии Бадци — хотя он предпочел бы заложить бомбы в официальном учреждении, а еще лучше — в Центре мировой торговли, а не в ресторане. Подобного рода удары по врагу только оживляют давно приевшиеся доводы о «невинных» жертвах.)

— Да, — бормочет Оуэн, — машина… и время. Да. Я понимаю.

Это его бомбу сейчас собирают. Динамит, батареи, проволока, будильник. Дешевенький будильник, купленный в магазине мелочей, тут недалеко.

Оуэн, занятый своими мыслями Оуэн, никогда не говорил с Бадди или с кем-либо из новых друзей о своем отце и о смерти отца: ему ни разу не представилось возможности затронуть эту тему. Как и рассказать о болоте и о безмерно оскорбительном поведении следователя в Брин-Дауне. И о столь абстрактном и сентиментальном понятии, как «предательство», — ну какое это имеет отношение к «голубям», да и к нему тоже?

Бадди оборачивается, видит Оуэна и слегка испуганно улыбается, точно забыл, что Оуэн тут. Он несколько дней не брился, но все равно выглядит совсем мальчишкой, бесхитростным и довольно милым.

— Я поставлю его на полночь, — говорит он, — согласно плану, так?.. Хотя, конечно, ты можешь перенести взрыв на более позднее время, просто передвинув индикатор звонка. Сколько сейчас времени? Когда ты выезжаешь?

В другой комнате как раз зазвонил телефон. На часах — девять тридцать пять. Это, конечно, Кирстен. Оуэн словно пробуждается от глубокого сна и говорит, облизывая сухие губы:

— Да. На полночь. Спасибо.

КРАХ ЗА КРАХОМ

Впервые это случилось почти двадцать лет тому назад, после смерти второго ребенка Изабеллы. Девочки, которой не успели дать имя. Родившейся на одиннадцать недель раньше срока. Недоразвитое сердце и легкие, плохо функционирующая печень. Ник прилетает один из Бостона навестить Изабеллу в больнице Маунт-Сент-Мэри, где она лежит такая слабая после пережитого шока и потери крови, прозрачно-бледная, «точно ангел» — по не вполне уместному выражению одной из сестер.

Ник, Ник, муж другой женщины, потерявший голову от горя из-за Изабеллы. Влюбленный, потерявший от горя голову.

Он принес цветы — маргаритки и белые розы — и осмеливается взять ее за руку, в то время как Мори держит другую ее руку.

Наконец кто-то звонит по телефону, и Мори вынужден выйти — возлюбленные остаются наедине. Только они вовсе не возлюбленные: мертвая девочка — ребенок не Ника.

Изабелла со злостью выдергивает из его пальцев свою руку. На лбу у нее выступили тонюсенькие голубые жилки, губы — в белых трещинках. Она с ненавистью смотрит на Ника.

— Я знала, что ребенок умрет… я знала… не смей меня жалеть… ты и она… не сочувствуй мне… предпримем новую попытку — мы с Мори… за нас можешь не беспокоиться… не волнуйся… это же не твоя вина, верно?.. это не твой ребенок, верно?., а ведь ты именно об этом сейчас думаешь… я знаю… знаю…

Ник пытается ее утешить. Пытается успокоить ее. (А голос ее все повышался, она уже почти в истерике; он не может силой заставить ее замолчать и не может бежать из комнаты.)

Он твердо берет ее за руку. И наконец она умолкает посреди очередного обвинения. Она ненавидит его, она не может на него смотреть, она начинает рыдать — какое облегчение!.. и произносит лишь:

— Так или иначе, это нам в наказание. Мне в наказание.

А потом под влиянием минуты — минуты отчаяния — Ник весной 1965 года летит на конец недели в Стокгольм, просто чтобы увидеть Изабеллу Хэллек, которая «несчастна» и, расставшись «в порядке эксперимента на короткий срок» с мужем, сыном и вашингтонской жизнью, приехала сюда со своей маленькой дочкой Кирстен.

Яркий ветреный шведский июнь. Американские дипломаты поздравляют их с удачей: погода наконец переменилась!

Ник ревнует жену своего друга, которая пользуется такой популярностью в Стокгольме. У посольских чиновников. У шведов. В общем-то она вовсе не кажется ему «несчастной» — здесь, за границей, она вовсе не кажется ему женой его друга. Приемы следуют за коктейлями, а за ними завтраки и даже бесконечно долгий изысканный ужин в резиденции посла. Ник редко остается наедине с Изабеллой, да и в таких случаях она непременно тащит за собой свою дочурку.

— Я хочу знать только одно, — спокойно говорит Ник. — Вы с Мори действительно разъезжаетесь?

— А зачем тебе это знать? — спрашивает Изабелла.

— Я приехал в такую даль, чтобы увидеть тебя, чтобы выяснить, — говорит Ник. — А ты относишься ко мне как к дерьму.

Изабелла поворачивает к нему прелестное лицо. Она явно удивлена, а в душе — ужасно довольна; она говорит с улыбкой:

— Я действительно так к тебе отношусь?

А ведь могла бы вспыхнуть страсть, мог бы возникнуть захватывающий роман, медовый месяц в Стокгольме под холодным солнцем Балтийского моря, но что-то не так.

Потому что рядом нет Мори?.. Нет Мори, который определял бы их отношения?

Изабелла не желает слушать жалобы Ника на его брак, Изабелла рассказывает, как она несколько дней тому назад ходила на балет — парижская труппа — с одним чиновником из шведского министерства культуры. Изабелла и Ник шагают по Юргордену, не видя его, они посещают зоопарк под открытым небом в Скансене — ради Кирстен. (И малышке нравится там — сначала. Но гготом она устает и начинает капризничать — маленькое ее личико пылает от досады.) Они напиваются в ресторанчике на берегу канала до того, что обоим становится чуть ли не весело. И трезвеют и холодеют от картин Мунка в галерее Тильска — от созерцания всех этих высоких, прелестных скелетоподобных женщин, которым Изабелла невольно завидует.

Ник выпивает уйму шведского пива в необыкновенно высоких стаканах. И слышит свой встревоженный голос:

— Ты не можешь его оставить! Ты погубишь его.

Изабелла заходит к Нику в «Гранд-отель» — однажды — и приводит с собой хнычущую Кирстен.

Их последний вечер вместе испорчен небольшой толпой демонстрантов — протестующих против войны во Вьетнаме, протестующих против Америки вообще, — которые собираются перед американским посольством. Ничего не происходит, никто не пострадал, но Нику от ярости становится почти физически плохо, как и некоторым другим американцам, работающим в посольстве.