Избранное - Борис Изюмский

– Светлый ум… – тихо сказал старик.

Он помолчал, словно боясь разговором отогнать дорогие ему видения.

– Помяни слово, сынок: сбросит Русь татар поганых… Неможно иго их терпеть, неможно! Рано ль, поздно ль, всем народом пойдем на цих… Только б князья не грызлись меж собой, силы съединили. К Москве б жались – самим лучше было… Иван-то, Данилы сын, хозяин твой, хоть и шкуродер, прости за прямое слово, а понимает время. В Орду наезжает с дальним умыслом…

Старуха зажгла лучину, стала возиться у печи. Фрол притих за перегородкой.

– И рад бы тя, Бориска, попотчевать, да окромя щей, ничего нет, – с огорчением сказал дед Юхим. – Сам видишь наш достаток: одна овчинка – и та с плешинкой…

– Да сыт я…

– Сыт ли, гладен ли, а нетути… – Он сокрушенно вздохнул. – Раньше бывало: что есть в печи – на стол мечи. А теперь в печи пусто. Маломочны стали. Татарам давай, князю твому давай, Протасию давай… А нонешний год – неурожай. В прошлый голод лист ели, кору березову, шелуху толкли, даже мох с соломой мешали. Псина на деревне вывелась. Вон, слышишь… Одна-единственная осталась.

Бориска прислушался. В той стороне, где остановился князь, брехала собака.

– А, бывало, в сю пору, – глядя на юношу светлыми глазами; продолжал старик, – дед мой садится за стол, – да-авно то было, еще до Батыги проклятого! – садится за стол с яствами, а яства-то снопами обставлены, и спрашивает: «Видите вы меня, чада?» – «Не видим», – молвим. «Ну, чтоб и на другой год не увидели!» – Дед Юхим помолчал, сказал с сердцем: – А теперь за боярами да за татарами ничего не видать. Поросла Русь печалью да нуждой…

И умолк, поглядев с опаской на Бориску: все же княжеский слуга.

– Не сторожись ты меня, деда! – страстно попросил Бориска.

Юхим усмехнулся:

– Ладно уж… – Он поглядел отечески. – Запомни, сынок: белые руки чужие труды любят. Бояре да воеводы нас не поят, не кормят, а спину порют. По какому божьему праву? Соль не под силу стало купить! А?.. Чего не придумают, лишь бы ободрать! За женитьбу приноси «выводную куницу», землю переписывают – давай «писчую белку», скот продашь – плати за клеймо. Один богатей меня ударил, бесчестье нанес. Я пожаловался. Отец Ивана, князь Данила, судил… А что вышло? Меня же избили да с меня князю виру присудили. Если эти не грабежники, так кто тогда грабежники? – Глаза его сердито сверкнули из-под густых зеленоватых бровей. Опять помолчал. Подняв голову, промолвил с гордостью: – А мы-то живы, живы! Нас ничем не убьешь. Погляди вокруг: везде трудовой люд руками своими жизнь возводит. Кто победит его рукотворение?

Бориска вспомнил, как думал он сам об этом же, проезжая сегодня выгарью, и понимающе кивнул головой.

К столу подошел и сел молчаливый Фрол. Старуха поставила горшок со щами. Они вчетвером начали хлебать их.

За перегородкой раздались плач ребенка и женский раздраженный окрик:

– Цыть! Цыть!

– Праправнук мой, – пояснил дед Юхим и тихо позвал: – Дуняша!

Молодая женщина с круглым, в нежном пушке, лицом вынесла ребенка.

– Никак не уснет, – пожаловалась она, и ее большие наивные глаза просительно поглядели на деда.

– А ну давай его сюда, давай! – умело взял в руки старик младенца, и тот мгновенно умолк. – Ты чего же лишаи развела? – недовольно спросил дед у матери. – Гляди-кось, вот и вот… Смажь-ка дегтем немедля… Да камушек нагретый на брюшко ему положь.

Был дед Юхим целебником, приезжали и приходили к нему даже из дальних селений. Платы никакой он не брал, а коли спрашивали: «Как тебя за врачбу отблагодарить?» – отвечал неизменно: «Живи для людей, поживут люди и для тебя… Друг для друга – все нетуго».

В избу вошел Трошка. Обращаясь к Бориске, сказал:

– Князь тебя кличет! – и подмигнул дружески: мол, приятное ждет.

Трошка к Бориске льнул, как младший брат к старшему, старался во всем подражать ему, да не всегда получалось: непоседлив был, так и вертелся юлой, тараторил без умолку.

Бориска поднялся с лавки; улыбнувшись Трошке, провел ладонью по его голове «против шерсти», взъерошил волосы. Трошка обрадованно замотал головой.

– Иди, иди! – напутствовал он и юркнул вслед за Бориской.

Отдохнув, Иван Данилович решил повечерять.

Трошка, доставая из походного ларца ломти медвежатины, сыр и домашнее печенье, раскладывал все это на расстеленном рушнике. В избе запахло мясом и свежими яблоками.

– Лови, пострел! – кинул румяное яблоко хозяйскому золотушному сыну Иван Данилович.

А Трошка уже извлек фряжское вино в баклажке, чарку из сердолика и, окинув хозяйским глазом стол, удовлетворенно сказал:

– Хошь гостей принимай…

– А и впрямь. Покличь Бориску! – приказал Иван Данилович.

Человек осторожный и недоверчивый, князь тем не менее питал к Бориске какую-то особую слабость, хотя и редко допускал его к своим мыслям. Нравились удаль Бориски, его бесстрашие, умение складывать песни. Но не терпел в характере Бориски беспощадную правдивость: юноша безбоязненно говорил ему прямо в глаза все, что думал, о чем другие не осмелились бы сказать, и эта бесхитростная, по-детски ясная прямота сердила князя. «Рассуждает не по достатку, – не однажды думал он. – Напрасно мирволю ему».

Бориска постучал в дверь князевой избы.

– А-а-а, песнотворец! Входи, – приветливо поглядел князь. – Садись, потчуйся. Вишь, мне княгинюшка в путь сколь добра припасла!

Бориска, стесняясь, подсел к столу. Трошка где-то задержался во дворе.

Они выпили по чарке-другой. Заморское сильное вино сразу ударило Бориске в голову, и он быстро охмелел.

– Спой, – попросил его Иван Данилович и, откинувшись на лавке, привалился спиной к стене.

А Бориска и рад – залился соловьем о родной стороне, о Москве-матушке, что милее всего, и вдруг на полуслове умолк, вспомнив рассказ деда Юхима.

– Дозволь, княже, слово молвить? – глухо попросил он, и лицо его стало сумрачным, сквозь загар проступила бледность.

– Сказывай, – разрешил князь и насторожился.

– Может, и не моего ума се дело, а хочу допытаться: пошто так скудно смерды живут? Пошто ниварь голодает?

Юноша смотрел на князя открыто, доверчиво ждал ответа.

– Я не облегчитель! Все от бога, – холодно сказал князь, нахмурившись. И, резко оборвав беседу, приказал: – Ну, поди спать, наговорились!

Досадливо подумал: «Лучше бы не звал!»

Темень – хоть глаз выколи. Казалось, весь мир погрузился в эту кромешную тьму. Слышно, как жуют овес кони. Пахнет теплым навозом и недавно прошедшим дождем. Хмель у Бориски исчез, будто и не было его. Юноша пошел к избе Юхима.

Далеко впереди ветром разогнало тучи, и по небу прокатилась звезда, упала в стороне Москвы.