Что знает ночь? - Дин Кунц

Огни на лестнице погасли, в абсолютной темноте капли падали чаще и громче, и она ощутила металлический запах крови. Еще больше напугало ее другое: вдруг звуки капающей крови маскируют шаги какого-то чудовища, приближающегося к ней сверху или снизу. Эта идея родилась не в ее воображении, ее навязывал ей Погибель, потому что паника, поддайся ей Минни, могла рассматриваться как приглашение.

Приоткрыв дверь, девочка оглядела кухню, не увидела ничего подозрительного. Переступила порог, тихонько закрыла дверь за собой.

Сначала найти маму и папу, направить их на выручку Заху. Минни и думать не желала, что Зах ранен, не говоря уж о том, что он мертв. Такие волнения ничего хорошего принести не могли. Зах умный, быстрый и сильный; он наверняка разобрался с этой безумной женщиной с секачом.

Нашла бы она родителей или нет, Минни сама сумела бы помочь Заху, будь у нее оружие. Смогла бы и защитить себя. Она направилась к ящикам, где лежали ножи. Выбрала мясницкий нож. Представить себе не могла, как воспользоваться им в качестве оружия, но не могла представить себе и другое: позволить кому-то порубить себя секачом и не нанести ответного удара.

Она задвинула ящик, повернулась, и профессор Синявский схватился за нож, вырвал у нее, отбросил к противоположной стене, подхватил Минни на руки. Она пыталась бороться, но он оказался сильнее, чем мог бы быть старый толстый математик. Зажал ее под мышкой левой руки, а правой закрыл рот, заглушая крики.

— Моя маленькая симпатичная свинка. Маленькая симпатичная грязная свинка, — крики Минни глохли в мясистой ладони, а профессор уже спешил к двери на террасу и во двор.

В комнате Заха Джон и Никки нашли лежащие на полу карандаши, ластики и пару больших альбомов для рисования, словно их сбросили со стола во время борьбы. Один из альбомов раскрылся, Джон поднял его и остолбенел, увидев портрет Олтона Тернера Блэквуда.

По описанию убийцы, которое Джон дал пятнадцатью годами ранее, Никки узнала, чей это портрет. Взяла у него альбом, начала пролистывать дрожащими руками, вновь, вновь и вновь находя Блэквуда.

— Что здесь происходит? — обеспокоился Джон.

— Это не Зах, — безапелляционно заявила Никки. — Не наш Захари. Он никогда не позволил бы вселиться в него.

Джон не думал, что монстр мог вселиться в Заха, но он должен был в кого-то вселиться, в кого-то перебраться, после того как голова Престона разлетелась, словно гнилой арбуз, и этот монстр сейчас находился в доме. Находился в доме и охотился за детьми.

Из стенного шкафа донесся голос.

— Эй! Есть тут кто-нибудь?

Ручку двери подпирала спинка стула.

— Кто-нибудь! Можете вы выпустить меня отсюда? Пожалуйста! Эй!

— Это не наши дети, — отметил Джон.

— Не наши, — согласилась Никки.

— Выпустим ее?

— Как бы не так.

Они поспешили в комнату девочек. Никого. Очень тихо. Снег на окне. Весь дом затих. Замер в мертвой тишине.

— Библиотека, — прошептала Никки, и они бросились в библиотеку. Столы для занятий. Читальный уголок. Между стеллажами. Никого. Снег беззвучно бился в стеклянные панели окон.

Сохранять спокойствие. Никто не кричит. Это хорошо. Отсутствие криков — это хорошо. Разумеется, мертвые не могут кричать, не могут, если они все мертвы, все мертвы и не дышат, servus и две serva.

Спальня для гостей. Стенной шкаф. Примыкающая ванная комната. Никого. Все тихо, снег на окнах, лиловые глаза Никки, такие яркие на побледневшем лице.

Быстрее, быстрее. Чулан-кладовая. Туалет, дверь которого открывается в коридор. Чулан для постельного белья. Никого, никого, никого.

Зах спустился на кухню по лестнице черного хода, уже более чем встревоженный, на полпути к панике, в поисках Минни, Наоми, родителей. Увидел, что дверь открыта, старик Синявский под говенным снегом, с Минни, зажатой под мышкой, тащит ее через террасу во двор в бесцветных сумерках. Зах не знал, что все это значит, но понимал, что ничего хорошего в этом нет, пусть даже профессор всегда казался нормальным человеком, без единого намека, что он трехнутый маньяк.

На полу лежал мясницкий нож. Зах его поднял. Не пистолет, но лучше голых рук. Поспешил к открытой двери.

Спиной к двери, которая не открывалась, Наоми с нарастающим страхом наблюдала, как Роджер Ходд выдвигает ящик за ящиком в шкафчиках ванной. Он по-прежнему повторял свою мантру, все громче и раздраженнее, теперь делая упор на двух словах: «Я Роджер ХОДД из „Дейли ПОСТ“, я Роджер ХОДД из „Дейли ПОСТ“…» Стоял он спиной к Наоми, но она могла видеть отражение его лица в зеркале, когда он передвигался вдоль гранитной столешницы, и выглядел он совершенно безумным, так что в любой момент мог завизжать, как шимпанзе, и направиться к ней, щелкая зубами.

В предпоследнем из оставшихся невыдвинутыми ящиков он нашел то, что, вероятно, искал. Ножницы. Держал их, зажав кольца в ладони, со сведенными лезвиями, словно нож, который хотел во что-то воткнуть.

С ножницами в руке, он двинулся вдоль столешницы в обратном направлении, глядя на свое отражение в зеркале, будто дико злился на себя: «Я Роджер ХОДД из „Дейли ПОСТ“, я Роджер ХОДД из „Дейли ПОСТ“», задвигая ящики, которые ранее выдвигал. Дойдя до края столешницы, приблизившись к Наоми, поднял прямоугольную коробочку, которую ранее она не заметила, потому что коробочка, темно-зеленая, стояла на черном граните, придвинутая к черному фартуку. Он снял крышку и отложил в сторону. Из коробочки достал что-то серебристое, и Наоми не смогла сразу понять, что именно, пока это «что-то» не зазвенело, а уж потом она увидела, что это три колокольчика. Три колокольчика в форме цветков.

Леонид Синявский в цепях, которые надеты не на тело, а на разум. Последние сорок лет он пытался вести добропорядочную жизнь, чтобы искупить некоторые свои деяния, совершенные в Советском Союзе до отъезда на Запад. Молодой математик, работавший на оборонные программы в то время, когда среди российских интеллектуалов началось брожение, он донес на тех своих коллег, которые хотели увидеть падение коммунизма. Они отправились в Гулаг, и многие из них наверняка оттуда не вернулись. Теперь его тело — Гулаг, он несет Минни к беседке и шокирован тем, что он ей говорит, угрозами, которые сыплются с его языка. Синявского мутит от образов, которые посылает наездник в его разум, от жестокостей и непотребства, которые ему предстоит совершить: сначала искалечить ребенка, а потом и убить. Клапаны сердца напрягаются, хлопают, как двери, и хотя наездник пытается его успокоить, Синявский успокоиться не может, зная, для чего его собираются использовать. Он пытается поднять мятеж, встать на дыбы, и цепи, охватывающие его разум, стягиваются сильнее, но он все равно продолжает сопротивляться. Наездник не уступает, делает все, чтобы установить полный контроль над скакуном. Они уже добрались до беседки. А когда входят в нее, Синявский собирает в кулак всю свою ментальную силу, всю храбрость, всю добропорядочность, с которой он прожил последние сорок лет, и говорит: «Нет, никогда, нет, нет, никогда!» И на втором «никогда» клапаны его сердца захлопываются в последний раз, кровь застывает в желудочках, и он замертво падает на землю.