Книгоедство - Александр Етоев

Учителем в прозе был у Шкловского Велимир Хлебников. В этом он признается в «ZOO»: «Прости меня, Велимир Хлебников… за то, что я издаю свою, а не твою книжку Климат, учитель, у нас континентальный» И эпиграф к «ZOO» длинный, из хлебниковского «Зверинца»: «О Сад… где в зверях погибают какие-то прекрасные возможности, как вписанное в Часослов Слово о Полку Игореве».

Шкловский парадоксален и современен Проза его отрывочна и кинематографична. Это стиль Розанова, всех его знаменитых записочек на манжетах, папиросных коробках и «выйдя на лестницу покурить». Недаром «русскому Ницше» (так говорили о Розанове современники) Шкловский посвятил отдельную книгу.

Возьмите «ZOO», «Третью фабрику», «Гамбургский счет», что угодно. Это частокол афоризмов, каждому из которых позавидовал бы не только Розанов, но и великий острослов Тютчев.

Государство не отвечает за гибель людей, при Христе оно не понимало по-арамейски и вообще никогда не понимает по-человечески.

Римские солдаты, которые прибивали руки Христа, виноваты не больше, чем гвозди.

Лучше других смысл редкого художественного явления под названием «Виктор Шкловский» передал его товарищ по историко-литературному цеху Борис Эйхенбаум:

Шкловский совсем не похож на традиционного русского писателя-интеллигента. Он профессионален до мозга костей – но совсем не так, как обычный русский писатель-интеллигент О нем даже затрудняются сказать – беллетрист ли он, ученый ли, журналист или что-нибудь другое. Он – писатель в настоящем смысле этого слова: что бы он ни написал, всякий узнает, что это написал Шкловский

За долгую свою рабочую жизнь (1893-1984) чего только Шкловский не писал – чего и о чем: статьи и книги по теории и истории литературы, фантастические романы («Иприт» в соавторстве с Вс Ивановым, 1926) и исторические повести («Минин и Пожарский», «Житие архиерейского служки», «Марко Поло»), мемуары («О Маяковском», «Жили-были») и книгу об Эйзенштейне, рецензии, газетные очерки и так далее.

Он не мог и не умел писать об одном; ему нужно было меняться, иначе труд превращался в гнет.

Как корова съедает траву, так съедаются литературные темы, вынашиваются и истираются приемы… Писатель не может быть землепашцем: он кочевник и со своим стадом… переходит на новую траву

Шкловский первый ввел в литературу понятие «гамбургский счет», назвав так самую, может быть, лучшую свою книгу.

Раз в году в гамбургском трактире собираются борцы.

Они борются при закрытых дверях и занавешенных окнах

Долго, некрасиво и тяжело.

Здесь устанавливаются истинные классы борцов – чтобы не исхалтуриться

Гамбургский счет необходим в литературе

По гамбургскому счету – Серафимовича и Вересаева нет.

Они не доезжают до города.

В Гамбурге – Булгаков у ковра

Бабель – легковес.

Горький – сомнителен (часто не в форме)

Хлебников был чемпион

Чтобы быть постоянно в форме, нужно много и упорно работать

Лидия Гинзбург рассказывает, как Борис Эйхенбаум после одного московского литературного диспута отправился к Шкловскому ночевать «А знаешь, Витя, хорошо бы было чего-нибудь выпить», – намекнул Эйхенбаум Шкловскому «Да у меня ничего нет. И поздно теперь Вот приедешь в следующий раз – я тебе приготовлю горшок вина», – ответил Эйхенбауму Шкловский И сразу же после ужина начал укладываться спать. Эйхенбаум, который на другой день уезжал, удивленно ахнул: «Помилуй, ведь мы еще не успели двух слов сказать!». – «Ты как знаешь, а я должен выспаться», – категорически сказал ему Шкловский.

«Вот человек, который не может быть несчастным», – сказала о Шкловском актриса Рина Зеленая

Та же Лидия Гинзбург в своих записях 1920-1930-х годов пишет о Шкловском: «Совершенно неверно, что Шкловский – веселый человек (как думают многие); Шкловский – грустный человек Когда я для окончательного разрешения сомнений спросила его об этом, он дал мне честное слово, что грустный»

Как-то грустный человек Шкловский, работая в дирекции 3-й Госкинофабрики, телеграфировал в Ленинград Тынянову: «Все пишите сценарии Если нужны деньги – вышлю Приезжай немедленно». На что Тынянов ему ответил: «Деньги нужны всегда Почему приезжать немедленно – не понял»

Что касается веселья и грусти, то однажды некий читатель прочел «Третью фабрику» и растрогался Потом увидел плотного и веселого автора – и обиделся

Сам Шкловский в «Третьей фабрике» говорит:

Если перед смертью я оторвусь на минутку к делу, если я напишу историю русского журнала как литературной формы и успею разобрать, как сделана «Тысяча и одна ночь», и сумею еще раз повернуть свое ремесло, то, может быть, возникнут разговоры о моем портрете в университетском здании

Вешайте мой портрет, друзья, в университетском коридоре, сломайте кабинет проректора, восстановите окно на Неву и катайтесь мимо меня на велосипедах

Эти фразы вовсе не значат, что Шкловский отрицал университет. Просто, как он сам признавался, «университет работал не по моей специальности Здесь не проходили теории прозы, а я над ней уже работал».

«Поступив в университет, – пишет Шкловский в мемуарном сборнике „Тетива“, – я написал для Семена Афанасьевича Венгерова анкету на тему, что хочу сделать: заявил, что собираюсь основать новую литературную школу, в которой среди прочих своих достижений в первый раз докажу, что работа Венгерова не нужна»

В этом много от картинной непримиримости Маяковского, с которым Шкловский был дружен и которого высоко ценил как революционера поэтической формы.

Мы работали с 1917 по 1922-й, создали научную школу и вкатили камень в гору.

«Мы» – это Шкловский, Тынянов и Эйхенбаум, веселый триумвират, создавший новую науку о литературе

Нас язвительно называют «веселыми историками литературы.

Что ж? Это не так плохо Быть «веселым» – это одно теперь уже большое достоинство. А весело работать – это просто заслуга. Мрачных работников у нас было довольно – не пора бы попробовать иначе?

Это формула жизни Шкловского. И формула для любой работы, для любого человека и дела, применимая для любой эпохи

А «если ты не согласен с эпохой – охай», как говорил Тынянов

Щ

Про Павла Елисеевича Щеголева, историка и писателя, автора множества книг о политической истории дореволюционной России, о революционном движении, его палачах и героях, начиная с декабристов и кончая узниками Алексеевского равелина предреволюционной эпохи, трудов о Пушкине, подложного «Дневника Анны Вырубовой», издателя журнала «Былое» и прочая, и прочая в том же роде и духе, можно говорить много. Фигура его действительно уникальна. Но самые человеческие слова о Щеголеве сказал писатель Евгений Шварц Процитирую их дословно, они стоят, чтобы их послушали заново. Чтобы они были лучше понятны, скажу, что перед этим Шварц рассказывает о жизни на широкую ногу писателя Алексея Толстого, первого советского барина.

Итак, Шварц о Щеголеве.

Жил, как хотел, и Павел Елисеевич Щеголев, огромный, большеголовый, седой, с внимательным лицом и жадными губами. И Щеголев разрешал себе больше, чем другие. Однажды ему позвонила домой знакомая и стала отчитывать за то, что не платит он гонорар одной молодой сотруднице за статью в «Былом» Щеголев стал жаловаться на дела «Хорошо, я дам вам взаймы три рубля», – сказала знакомая, желая уязвить прибедняющегося «Вот спасибо!» – ответил Щеголев спокойно. Он зарабатывал ухватисто, не стесняясь тем, что ученый и профессор… Но Щеголеву прощалось многое за талант, за классическую «Дуэль и смерть Пушкина», за монументальность фигуры, за смелость. Рассказывали с восторгом, как за ужином, раздраженный площадной бранью одного писателя, он встал и обрушился на скандалиста всем своим ростом и дородством, подмял под себя, как медведь, и основательно поучил… С «серапионами» («Серапионовы братья» – литературное объединение, основанное в 1921 году при петроградском Доме искусств. – А Е.) отношения у него были сложные, он, рассчитываясь за книжки, которые издал у себя, учел ужины, которыми угощал их в шашлычной Они хохотали, но не обижались.

Согласитесь, что такая характеристика стоит больше, чем сухой пересказ литературных и ученых успехов любого деятеля отечественной культуры.

Э

Приобщиться к славе великих – дело тонкое, и дается оно немногим Кого можно вспомнить из людей, прославившихся за счет известных мастеров слова за последнюю сотню-другую лет? Маковецкого, ходившего по Ясной Поляне, наступая на босые пятки Льва Николаевича Толстого, и писавшего свои «Яснополянские записки». Из недавних – Александра Гладкова, конспектировавшего мысли и слова Пастернака и издавшего их впоследствии отдельной брошюрой Был кто-то, секретарствовавший у Франса, – к сожалению, не помню имени, – и написавший книжку «Анатоль Франс без халата» Были Вера Муромцева и сын Лескова Андрей.