Гражданская война в России: Записки белого партизана - А. Шкуро

С тяжелым чувством расходились мы из сакли, занимаемой генералом Эрдели, служившей местом совета, и хозяин которой, самый сильный военный авторитет, также советовал нам уходить в горы. Но и этот славный отход уже не был безопасен. Нам предстояло в третий раз проходить возле аула Шенджия, теперь занятого большевиками, и мы рисковали подвергнуться фланговому нападению противника. Отряд наш во время движения представлял собою длинную кишку, в 4–5 верст, состоящую из обозов с ранеными, и имуществом, и тыловыми учреждениями, совершенно неохраняемую с флангов.

Решено было двигаться глубокой ночью, обозы сократить до минимума, соблюдать гробовую тишину. Два проводника взялись нас провести стороной, незаметно для Шенджия. С вечера началась суета по сортировке обоза. Кубанское правительство первое показало пример, отказавшись от половины возимого ими груза. Бросались повозки, мебель, лишняя одежда, всякий скарб. Наутро аул Гатлукой, где мы стояли, имел вид населенного пункта, подвергшегося жестокому разграблению, и кавалерийский разъезд, посланный генералом Корниловым из станицы Рязанской на поиски нас, утром 11 марта прибыл в Гатлукой и донес Корнилову, что кубанцы бросили свое имущество и бежали в горы. Но самое неожиданное было то, что в то время, как мы нервно готовились к походу, большевики, сидевшие в окопах у моста, также поспешно и беспорядочно с наступлением темноты бежали в станицу Бакинскую, оставив переправу совершенно свободной.

Ночь на 11 марта была поистине кошмарной. Только к рассвету голова колонны нашего отряда вышла из аула Гатлукой и двинулась мимо Шенджия к станице Калужской. Ко мне поминутно подходили и подъезжали старые почтенные офицеры и генералы и спрашивали: «Что происходит? Куда мы идем?»

Всюду на меня смотрели недоумевающие глаза. Полковник Орехов, известный на Кубани общественный деятель, страдавший сердцем, внезапно скончался, и компаньон его по экипажу, полковник Успенский (впоследствии кубанский атаман), привязал труп умершего к сиденью фаэтона и остаток ночи и весь следующий день ездил рядом с покойником в рядах походной колонны.

Несомненно, девять десятых всего отряда проклинали меня за несчастную мысль вручить судьбу отряда молодому, неопытному Покровскому. Я сам искренно считал себя преступником и в тот день особенно горячо ненавидел генералов Черного, Букретова и полковника Улагая, которые, собственно, и толкнули меня к Покровскому, отказавшись стать во главе армии.

Но Святитель Николай, Божий угодник, был на нашей стороне, и день 11 марта прошел не только благополучно для нас, но закончился победой над преградившими нам путь в Калужской большевиками и соединением нашего отряда с разъездами Корнилова. Но эти события совершились уже без всякого участия Покровского. Мимо Шенджия мы проходили утром, совсем засветло, но к счастью нашему, противника там не было, и мы прошли этот опасный пункт благополучно. Но верстах в пяти за Шенджием наши передовые части наткнулись на разъезд противника, и завязалась перестрелка, которая потом перешла в бой.

Вследствие того что штаб армии не ожидал встретить серьезного сопротивления или же вследствие естественного переутомления от большого нервного напряжения за все предыдущие ночи и дни Покровский передал руководство боем полковнику Туненбергу, а сам расположился в шалаше и проспал все время, пока шел бой.

Бой затянулся и к 2 часам дня достиг большого напряжения. Генерал Эрдели, очень спокойно вначале наблюдавший за боем, сделался озабоченным, появились откуда-то слухи, что на левом фланге не все благополучно. Мне доложили, что в обозе начинается паника: многие разбегаются в леса, некоторые держали револьверы наготове, чтобы застрелиться. Жуткое чувство надвигающегося несчастья охватывало всех.

Я подошел к генералу Эрдели и спросил его, что он думает обо всем этом и как он объясняет поведение Покровского. Но без смущения Эрдели сказал мне, что Покровский в случае неудачи намерен с небольшой группой, человек в 16, пробиться в горы и что для этого у него уже готов проводник, знающий тайные тропы. Эрдели советовал мне держаться ближе к его конвою, чтобы в нужный момент присоединиться к группе Покровского. Потрясенный сказанным, я бросился к обозу и, стараясь быть услышанным всеми, крикнул: «Назад отходить нам некуда, мы можем двигаться только вперед; требуется резерв для подкрепления флангов, предлагаю всем способным носить оружие собраться ко мне».

Не более как через четверть часа около меня уже было 150–200 человек, которых я лично повел к месту резервов и, сдав их начальнику резерва, приказал доложить Туненбергу, что если нужно, то из обоза можно добыть еще много бойцов.

Оказалось, что вслед за этим все кубанское правительство и Законодательная Рада также стали в ружье и вышли густой цепью к правому флангу нашего боевого расположения. Ободренная видом приближающихся свежих стрелков, конная полусотня полковника Косинова бросилась в атаку, и противник дрогнул. Правый фланг его побежал, увлекая за собой остальных. Дело было выиграно.

Впоследствии члены правительства и Рады очень гордились этим деломПодробности этого эпизода изложены в книжке члена Рады Сверчкова: «От Екатеринодара до Мечетинской».{41}.

Почти одновременно с криком «ура», преследующим бегущего противника, послышались крики «ура» в тылу, в обозе. Оказалось, что из Шенджия прискакали горцы с известием, что там остановился на отдых разъезд Корнилова и скоро будет здесь.

Сведение было слишком радостное, чтобы ему все поверили сразу. Раздавались голоса: «Это провокация екатеринодарских большевиков», «Горцев-вестников нужно арестовать» и т. п.

Я пошел разыскивать Покровского, который после боя вышел из шалаша и пошел вперед. Я нагнал его на месте, где только что были цепи бежавших большевиков. Поздравление мое с победой он принял холодно, на вопрос, что он думает о приближении Корниловского разъезда, сделал непроницаемое лицо.

Покровский поехал вперед распоряжаться войсками, я остался ждать Корниловского разъезда. Уже с наступлением сумерек вдали показалась группа всадников, медленно приближающихся к нам.

Толпы наших кубанцев бросились им навстречу, их окружили и расспрашивали.

От. нас к ним и обратно перебегали наиболее экспансивные осведомители, и чувствовалось, что сомнение в подлинности корниловцев еще не рассеялось. Когда наконец они были приведены и выстроены для представления мне, то Л.Л. Быч подверг их допросу, направленному к выяснению их личностей. Это был смешанный взвод кавалеристов и донских казаков. Видимо, они уже чувствовали недоверие к себе, и лица их были серьезны и неприветливы. Чтобы положить конец действительно тяжелому их положению, я подошел к ним и приветствовал каждого пожатием руки. Сомневаться в их подлинности было смешно.