Записки палача, или Политические и исторические тайны Франции, книга 2 - Анри Сансон

3 жерминаля. Сегодня сын мой Генрих один хозяйничал на эшафоте; я по приказанию Фукье постоянно находился в суде: Фукье не любит томить свои жертвы, если только они налицо; а в том, что жертвы будут, нечего сомневаться. Пэр-Дюшень уже окончательно погиб в общественном мнении; о нем ходят самые неблагоприятные для него слухи.

Много горьких упреков пришлось выслушать Клоотцу за нелепую брошюру, а Реноден высказал даже предположение, что эта брошюра была написана с единственной целью возбудить коалицию государей Европы против Франции. Клоотц возразил на это:

— Кажется, меня нельзя подозревать в особенной симпатии к королевской власти. Будет очень странно, если меня, человека, которого сожгли бы в Риме, повесили бы в Лондоне, колесовали бы в Вене, в настоящее время приговорят к гильотине в Париже.

Клоотц был искренний фанатик и даже отчасти сумасшедший, которого следовало бы полечить холодной водой, но никак не гильотиной. Действительно, его поклонение богине Разума многим казалось возмутительным, но зато Клоотц далеко не был так кровожаден как его товарищи, и в сущности никому не сделал зла. Сверх того, нужно заметить, что во время суда стараются откопать все, говорящее против подсудимого, в каком бы роде не было это обвинение. Так я слышал, как Клоотца упрекали в том, что он по рождению прусский подданный, и родители его были богаты. Подобное обвинение нелепо и недобросовестно даже. Процесс, прерванный сегодня, будет продолжаться завтра.

4 жерминаля. Сегодня совершились казни подсудимых. Заседание открылось в 10 часов утра; президент Дюма произнес грозную речь и присяжные удалились в комнату для совещаний. В половине первого они публично объявили свое мнение. Из двадцати подсудимых девятнадцать были осуждены; оправдан же был только один, некто Лабуро, студент медицины. Жанна Латрейль, вдова покойного генерала Кетино, объявила себя беременной и получила отсрочку. Вероятно, приговор был напечатан заблаговременно, потому что не прошло и получаса после его произнесения как уже страшные вопли раздались вокруг судебной палаты. Мне отдано было приказание тотчас же вести на казнь осужденных. Фукье сказал между прочим:

— Всякая лишняя секунда их существования будет новым оскорблением величия народа.

Я тотчас же послал людей на площадь Революции. Генрих побежал на улицу Франсуа-Мирон, где со вчерашнего дня дожидались телеги совершенно готовые и с запряженными лошадьми. Генрих отправился бегом, и через полтора часа осужденные были уже введены в приемную.

Я сидел у Рошара в то время, когда меня уведомили о прибытии телеги. Выйдя посмотреть, все ли в порядке и проходя около телеги, я в числе своих помощников заметил совершенно незнакомого мне человека, с сильно надвинутою на лицо красной шапкой и с русой бородой. Незнакомец хотел было уже отойти, но я, вглядываясь, узнал в нем того самого англичанина, который был у меня несколько дней тому назад. Выбрав удобный случай, он подкупил моих помощников и явился, рассчитывая, что я дорогой уже не выдам его. Но я решился во что бы то ни стало переупрямить его. Я сделал вид, что принимаю его за помощника, роль которого он взялся разыгрывать, и так как налицо было пять телег, то я приказал англичанину вместе с одним из кучеров и лишней телегой отправиться домой. Он поколебался с минуту; видно было, что ему хотелось возразить на это распоряжение. Но я в это время взглянул на жандармов; англичанин решился послушаться и, уходя, сделал гримасу как бы желая сказать мне: до свидания!

Когда телеги остановились у эшафота, и подсудимые стали сходить с них, то Гебер, которого приказано было казнить после всех, до того ослабел, что пришлось посадить его на мостовую. Фукье, быть может, из сострадания к Клоотцу, велел казнить его первым, но Клоотц отказался, ссылаясь на то, что он хочет видеть, как будут падать головы его товарищей, и что он своим примером хочет поддержать присутствие духа у товарищей; в заключение он заметил, что право быть казненным прежде других составляет такую привилегию, от которой осужденный всегда вправе отказаться. Начался спор между мной и Клоотцем, но пристав подал мне знак согласиться с этой просьбой, и я уступил. Первым был казнен Деконб; после него один за другим были казнены Мазюэль, Буржуа, Амар, Леклерок, Дюбюиссон, Дюкрок, Кох, Анкар, Перейра, Дефье, Ломюр, Проли, Венсан, Момаро и, наконец, Ронсен, ни на минуту не потерявший присутствия духа. Когда таким образом осталось всего двое осужденных, Клоотц и Гебер, то я приказал своим помощникам, стоявшим внизу, привести Гебера. Несмотря на свое почти бесчувственное положение, Гебер понял, что смерть близка и с усилием пробормотал: «Подождите, подождите!» Услышав это, Клоотц быстро бросился к лестнице и несколько раз подряд воскликнул: «Да здравствует братство народов! Да здравствует всемирная республика!» Между тем, Гебера втащили наверх и привязали к доске гильотины: осужденный был совершенно без чувств. Доску повернули, и я подал знак помощнику своему Ларивьеру, державшему веревку от блока. Не знаю, не заметил ли моего знака Ларивьер или просто хотел угодить кровожадным инстинктам толпы, ожесточенной против Гебера, но он не послушался и не привел блок в движение. Тогда я сам бросился к нему, вырвал веревку из рук, и гильотина грянула. При этом звуке вся толпа, окружавшая гильотину, со страшным энтузиазмом огласила воздух криками: «Да здравствует республика!».

5 жерминаля. Вчера радость была видна на лицах у всех, а теперь, куда ни взглянешь, лица опять вытянулись. Прежде ходили слухи, что Робеспьер примирился с Дантоном, и что в залог этого примирения Дантон потребовал казни Гебера и его приверженцев, а Робеспьер потребовал непременным условием казни главных заговорщиков из роялистов, казнь депутатов, уличенных в лихоимстве и, наконец, казнь Шомета и Симонса, арестованных 28 вантоза. Уверяли, что после этих казней трибунал получил, наконец, предписание держаться обыкновенных законов правосудия. Этот слух, вероятно, был одной из причин невероятно огромного стечения народа к эшафоту во время вчерашних казней. Сегодня всех встревожило известие о неосновательности вчерашних толков, и стали ходить новые, очень зловещие толки. Говорят, что Робеспьер и не думал сближаться с Дантоном, и что казни врагов Дантона были устроены Робеспьером только для того, чтобы иметь возможность вернее нанести удар самому Дантону, и в то же время отчасти показать, что удары наносятся совершенно беспристрастно. На деле оказывается, что наше демократическое устройство имело очень важные недостатки: люди, добившиеся случайно власти, никак не хотят делиться ею с кем бы то ни было. Так вчера один из присяжных Ноден сказал следующие слова: «У Дантона голова слишком высоко выдается из толпы для того, чтобы ему идти за Робеспьером; вероятно, Дантона постараются укоротить и отрубят излишек». Говорят, что когда Дантону стали намекать на угрожающие ему опасности, то он выразился так: «Меня не посмеют тронуть, я неприкосновенен для всех как святыня; наконец, если бы я заметил, что у Робеспьера есть какие-нибудь замыслы против меня, то я растерзал бы его». Кажется, что Дантон жестоко ошибается; во Франции теперь существует одна святыня, повелевающая всеми — это гильотина. Впрочем, народному трибуну трудно знать истинные чувства нации. Кроме того, Дантон говорит и действует как простой смертный, а Робеспьер старается играть роль какого-то пророка. Этот пророческий тон производит сильное впечатление на массы и потому за ним должна остаться власть. Марату нужно было пасть под кинжалом Корде для того, чтобы стать идолом толпы, а Робеспьер уже при жизни имеет своих поклонников и поклонниц. Так, например, жена старшего моего помощника Деморе каждое утро молится на портрет Робеспьера, который она повесила вместо образа у изголовья своей постели, и подобных ей безумных личностей мы встречаем немало.