По ту сторону сознания: методологические проблемы неклассической психологии - Александр Асмолов

Пример, который показывает нам своеобразие мышления А. Р. Лурии, относится и к его работам, посвященным речи и ее роли в становлении высших форм поведени произвольности. Идеи Лурии и Выготского находят интереснейшее продолжение в современных исследованиях и наших коллег, и тех «голосов романа», которые звучат за рубежом. Я имею ввиду и «голос» Майкла Коула, и работы Вёрча, посвященные знакам, с помощью которых мы овладеваем поведением.

Александр Романович интересовался и способами передачи смысла. В целом ряде работ он много внимания уделял не просто тексту, а тому, что он называл «подтекстом». Я цитирую: «Анализ способов передачи смысловой организации сообщения (значительно больше, чем в лингвистике) разработан в теории художественного действия, и особенно в теории режиссуры. Процесс овладения приемами выражения подтекста или смысла через вживание, через действие — вот что дают нам Станиславский и Мария Осиповна Кнебель». Эта цитата из работы, выполненной А. Р. Лурией вместе с М. О. Кнебель — режиссером, автором книги «Поэзия педагогики». А творя свою поэзию психологии, Александр Романович, по сути дела, пришел к принципу, который может быть назван «принципом лингвоцентризма». А. Р. Лурия считал, что при анализе общения необходимо преодолеть лингвоцентризм, выйти за пределы рационального описания в область невербальной, неречевой коммуникации. Иными словами, обращаясь к работам и Станиславского, и Кнебель, и работая вместе с Эйзенштейном, Лурия выходил на анализ иной, невербальной смысловой организации мира, что является крайне важным для современного понимания проблемы общения и развития личности в целом.

Это преодоление лингвоцентрической установки А. Р. Лурия изучал и на материале анализа афазий, и во многих других работах. Лурия давал идеи, которые определяют наше понимание психологии сейчас, на пороге XXI столетия.

Следующий момент, на который я хотел бы обратить внимание, говоря о работах Александра Романовича, связан с идеей «лингвистической относительности», которая крайне важна для всех нас. По сути дела, именно Лурия и через него Тульвисте помогли нам осознать возможность совершенно иной логики, иного понимания истории культуры. Речь идет о том, что наше мышление не выводимо из рациональных установок. Лурия показывает важную и опасную роль образа в культуре «рационального человека» и тем самым он открывает новую страницу в современной психологии.

Мы говорим о Лурии как о создателе миров. Сейчас, — буквально на наших глазах, — рождается еще один мир, который восходит к работам Александра Романовича. Во многих школах России детская (или генетическая) нейропсихология становится основанием для создания практической психологии образования. Именно детская генетическая нейропсихология, заданная работами Александра Романовича и развиваемая его последователями, становится основой для психодиагностики ребенка, особенно детей с трудностями обучения. Без Лурии сегодня нет также и дефектологии, при этом надо особо подчеркнуть, что его работы выступают как методология по отношению к дефектологии.

Таким образом, сегодня идеи Лурии служат базой для создания службы практической психологии образования России.

Дорогие коллеги! В своем выступлении Карл Прибрам говорил об ответственности. Я не случайно начал свое выступление с ассоциации творчества Лурии с полифонией романа Достоевского. Многоплановость научного творчества А. Р. Лурии привела к тому, что бравшись за феномен, казалось бы, далекие от этических категорий, ученики Лурии, как и он сам, подходили к подлинной, как он называл, «романтической» или этической психологии. Кто бы мог подумать, что от исследования персевераций Евгений Субботский перейдет к исследованию свободного независимого поведения ребенка? Кто бы мог предугадать, что после изучения моторики в 1965–1966 гг. В. В. Лебединский станет с успехом заниматься проблемой дизонтогенеза личности, мотивацией, аффектами и их ролью в поведении ребенка. И это не случайно.

Работы Александра Романовича Лурии заставляют нас вспомнить и об ответственности, и о свободе, и поэтому его творчество можно назвать совестью психологии.

Истоки неклассической психологии[34]

Истоки многочисленных препятствий на пути построения неклассической психологии связаны, прежде всего, с надсознательными установками, схематизмами сознания и стереотипами мышления, присущими классической философии и науке конца XIX — начала XX века.

Вспоминая слова Н. Н. Ланге, сравнивающего психолога конца XIX века с Приамом на развалинах Трои, было бы уместно продолжить эту емкую аналогию и назвать «идеал рациональности» (М. К. Мамардашвили) тем троянским конем, которым одарила классическая философия и физика психологию двадцатого столетия.

В истории попыток преодоления последствий схем научного анализа, заимствованных из классической физики, могут быть выделены следующие вехи:

— выявление феноменов, способов постановки проблем и общих представлений о человеке, вытекающих из развертывания исследований по канонам идеала рациональности;

— рефлексия в психологии методологических предпосылок и постулатов, в обличии которых перед психологами открылись ограничения классического рационального мышления;

— выделение в психологии подходов и концепций, обладающих потенциалом неклассического мышления.

Неудобные феномены. В психологии, строящей исследования по образу и подобию классической физики, факты, свидетельствующие об активности субъекта, интерпретировались как «ошибки», артефакты или досадные отклонения от нормы. В качестве примеров можно привести ошибки «ожидания» в психофизиологических экспериментах по измерению порогов чувствительности, «ошибку стимула» (Э. Титченер) и т. п. Практически весь тот долгий путь измерения порогов чувствительности, который проделала психофизика, является дорогой борьбы с этими «ошибками», борьбы, освященной стремлением к познанию типичных законов сенсорных процессов, очищенных от влияния активности субъекта: его мотивации, установок и, наконец, деятельности, в которую включены сенсорные или перцептивные процессы. Круг феноменов, не укладывающихся в схемы анализа классического рационального мышления и вытекающую из этой схемы модель рационального адаптивного действия (М. К. Мамардашвили), чрезвычайно широк в психологии и родственных ей гуманитарных науках: от упомянутых выше «ошибок» в экспериментальной психологии до отклонений от социальной или клинической нормы, расцениваемых как алогичность мышления, примитивность сознания в других культурах, различное странное поведение в стиле «безумия» Павла I и т. п. Модель рационального предсказуемого адаптивного действия, цели которого всегда представлены, прозрачны и понимаемы, стремится в психоаналитическом смысле слова рационализировать все непредсказуемое, уникальное, непохожее, неутилитарное. И тут уже не столь важно, будет ли это нетипичное и уникальное явление названо, например, «гениальностью» или «безумием». Отметим вслед за М. К. Мамардашвили, что человеческая история, просеянная сквозь фильтр идеала рациональности, избавляется от всего неутилитарного, т. е. от всего неспособного быть полезной вещью, например, от произведений первобытного искусства, которых не видят археологи, занятые раскопками понятных и утилитарных орудий человеческого труда.

Образы человека. Модель рационального адаптивного действия в значительной степени определила и «образы человека», которые соответствовали канонам классического рационального мышления. Если огрублять описание «образов человека», так или иначе бытовавших в науках о человеке, то можно выделись три спорящих друг с другом образа: «ощущающий человек» (поздняя проекция этого образа укрепилась в когнитивной психологии в виде компьютерной метафоры «человека как устройства по переработке информации»); образ «запрограммированного человека» (в поведенческих науках — «человек как набор реакций», в социальных науках — «человек как репертуар социальных ролей или сценариев»); образ «нуждающегося человека» — («человек как пучок потребностей, влечений и мотивов»). Эти «образы человека» соответствовали модели рационального действия. И даже приписывание влечениям и мотивам человека атрибута «неосознаваемых» влечений и мотивов по сути не меняло положения дел, т. к. и в психоанализе остается неприкосновенной сущностная характеристика рационального действия — его подчиненность конечной, заранее предустановленной цели.