Петровка, 38. Огарева, 6. Противостояние - Юлиан Семенов

— Нет.

— Гиммлеру надо было бросить именно власовцев на защиту древнего славянского города от наступавших славян. Вдумайтесь в меру унижения: «Вы, «русская освободительная армия», одетая в наши шинели и вооруженная нашими автоматами, будете защищать от русских Вроцлав, который на самом деле есть Бреслау и должен им навсегда остаться». Унижение — всегда прямолинейно, как бы его ни пудрили. Унижение такого рода поставило Власова и его соединения в положение холуев, и они согласились на это холуйство. Почему съезд «Комитета за освобождение народа России» Гиммлер приказал провести в Праге, в славянском опять-таки городе? Для того, чтобы показать чехам: «Вот как мне служат славяне, берите с них пример. Сыты, обуты, при оружии — торопитесь, чехи, а то будет поздно!» Гиммлер в середине сорок четвертого еще верил в возможность торга, он думал, что они смогут выкарабкаться. Значит, они смогут довести до конца свой план уничтожения славян, евреев и цыган. А что дальше? Вольтер писал: «Если б евреев не было, их бы следовало выдумать». И Гиммлер придумал долгий план: он придумал мерзавцев Власова. Бросив их в Прагу, Вроцлав, Белград и другие славянские города, он — не без оснований — полагал, что это вызовет там, в братских славянских странах, резкие антирусские настроения. То есть конечный его план сводился к тому, чтобы вбить клин в славянское братство…

Трифон Кириллович показал пальцем на тумбочку:

— Полистайте-ка эту папочку, любопытнейший документ! «Второй международный конгресс свободных журналистов в Праге», состоялся в июне сорок третьего… Вслух давайте: кто выступал, темы выступлений…

Тадава начал читать:

— Альфред Розенберг, рейхсляйтер и рейхсминистр. «Мировая борьба и всемирная национал-социалистская революция нашего времени».

— Оттуда потом зачитаете отрывочки, очень любопытно. Дальше.

— Кнут Гамсун. «Борьба против Англии». Какой Гамсун?

— Удивляетесь? Сколько вам лет?

— Тридцать четыре.

— Господи, сорок шестого года! Тот самый Кнут Гамсун, увы, тот самый… Дальше…

— Вернер Майер. «Укреплять европейское единство». Георгий Серафимов. «Антибольшевистская борьба болгарской прессы». Иво Хюн. «Хорватия — граница Европы!»

— Примечаете? Сталкивают лбами хорватов и болгар.

Тадава продолжил:

— Алядар Кошич. «Словацкая пресса в борьбе против большевизма».

— И словакам — свой шесток, ближе к болгарам, нишкни!

— Владислав Кавецки, руководитель польского отдела агентства прессы генерал-губернаторства «Телепресс», тема выступления: «Хатынь — история одного финала»…

— А это вообще страшно: человек, считающий себя поляком, славянином, работал как руководитель «польского» отдела в «генерал-губернаторстве»! Вы знаете, что это такое — «генерал-губернаторство»?

— Так нацисты называли Польшу…

— Верно. Можете читать дальше — ни одного русского не было на этом «международном» конгрессе, а ведь власовцы выпускали свою газетенку, почище болгар и хорватов антисоветчину печатали, кровавую, сказал бы я, антисоветчину. Почему же их в сорок третьем не пустили в Прагу? Почему, словно бродячих собак, оттолкнули сапогом?! Почему?

— Не знаю.

— Потому, что еще не закончилась Курская битва. Потому, что гитлеровцы еще сидели в Смоленске и Орле — триста километров до Москвы, третий год войны; потому, что они держали Харьков и Севастополь; Ленинград был в блокаде. Они поэтому могли еще стоять на своей извечной позиции яростного антирусизма — вот, по-моему, в чем дело. И лишь осенью сорок четвертого, когда мы вышли к Висле, они собрали в Праге «русских»… Фу… Устал… Симочка, майор, идите-ка вон, а?! — он осторожно посмеялся своей добродушной грубости, заколыхался на подушках, потом зашелся кашлем. Серафима Николаевна бросилась к нему, протянула респиратор с кислородом, подняла голову — каким-то особым, лебединым, нежным, но в то же время сильным движением. Он откашлялся, лицо, однако, стало синеватым, отечным.

Положив ладонь на руку Тадавы, он медленно, очень трудно заговорил:

— Я отчего так волнуюсь, когда трогаю эту тему, майор? Я — русский, до последней клеточки своей русский, поэтому не могу слышать разговоры об особой русскости, украинскости, узбекстве, еврействе, грузинстве — не могу! Этого ж только и ждут противники, это ведь мина Гиммлера с Розенбергом! Закладывали они ее давно, шнур тогда же подпалили, и последыши по сей день ждут взрыва. Вы почитайте у меня на кафедре, что власовцы писали… Что им писали хозяева — так точнее. Вспомните «разделяй и властвуй» лондонских умельцев от дипломатии! Мы плохо изучаем политическую разведку прошлого века — я имею в виду разведку Западной Европы, которая формулировала для политиков концепции. Французский историк, связанный с Елисейским дворцом весьма тесно, в середине прошлого века утверждал, что внешнее сходство русских с французами и немцами — чистая случайность, пребывание этой нации в Европе — чревато для будущего мира. «Русские — особые люди, они должны жить у себя, общение их с Европой — опасно для Запада, лишено какой-либо необходимости, пусть варятся в собственном соку…» Другие западные философы проводили связь между русским православием — а в прошлом веке именно православие считалось выразителем русского духа — с религией Зороастра, с азиатской религией, поскольку дьявол якобы исследуется русским человеком с интересом и непредвзятостью. Ну ладно, с дьяволом это смешно, но ведь тенденция очевидна — сапогом оттеснить нас за Урал, поддержать наши доморощенные теории об «отличности» от остальных европейцев! А «мужиковствующих свора» — так вроде по Маяковскому — на деле подпевает этим самым французским шовинистам: «Мы — особые, мы — ни на кого не похожие, нечего нам якшаться с прогнившей Европой, это лишь разлагает национальный дух!» Каково?! До чего договаривались: мол, Петр Великий отдал Россию под германское иго! Это про Петра, который открыл дорогу Ломоносову, который призвал Пушкина, раскачал спячку, вывел Россию к делу, заставил Европу зауважать державу, а там только разум и силу уважают, впрочем, сначала силу, а уж потом дух, это — прилагаемое у них, прагматики, ничего не попишешь… Иногда мне книги попадаются — диву даюсь некомпетентности, причем воинствующей! Несут черт-те что, замахиваются на то, что свято нам… Фиги в кармане, параллели, намеки… Как Ивана Грозного трактуют?! Ну да, ну антипод Петра, ну да, хотел истребить память о Новгороде — то есть о Европейской Руси, утвердить церковь как политическую, а не духовную силу, все верно, но как можно при этом забывать, что в те же годы, когда Иван головы рубил, в Париже гугенотов топили в Сене, последователи Торквемады держали в испанских темницах, подвергая дьявольским пыткам, «неверных», а герцог Альба залил кровью Брабант и Роттердам! Чтобы выдвигать концепции прошлого, которое пытаются обернуть программой на будущее, надо знать! Надо знать! — повторил сердито Трифон Кириллович. — Точнее всех величие русской культуры понял Тургенев и высказал это странно — в отношении к Гёте. Он же западник, Тургенев, какой еще западник, у него европейцы учились европейскости! А ведь именно он писал, что для Гёте последним словом всего земного было «я». Для его Фауста не существовало ни общества, ни человеческого рода. Он погружен в себя, он от себя лишь одного и ждет спасения… Каково? Западник Тургенев этой своей критикой отчеркнул нашу самость, но заметьте, как он это тактично сделал, как тонко поставил все на свои места! А каково нашему товарищу из Башкирии, Таджикистана или Литвы слышать, когда мой единоплеменец бьет себя в грудь и кричит: «Наша культура — самая великая!» Нескромно это и недостойно по отношению к тем народам, которые именно русская культура вывела в мир, дала — революцией нашей — не только права, не только азбуку, не только библиотеки, но гарантировала им самость! Как же можно делить?! Да, мы — Европа, да, мы при этом и Азия — в этом и лишь в этом наша самость, и она определяется не чем-нибудь, а прекрасным словом советская…

Трифон Кириллович говорил жарко, привстал даже на локтях, подавшись вперед, к майору.

Тадава чувствовал себя неловко, он боялся за старика, но не знал, как ему следует поступить; взглянул ищуще на Серафиму Николаевну.

— У товарища Тадавы наверняка возникнут к вам вопросы, — сказала та. — Я его буду к вам привозить — хорошо?

Трифон Кириллович обрушился на подушки, поцеловал женщине руку, положил ее ладонь себе на лоб, шепнул:

— Скоро с Пашкой встречусь.

— Фи, — сказала Серафима Николаевна. — Не узнаю! Стыдно!

В коридоре села на скамейку, лицо закрыла руками, но плача Тадава не слышал.

«Как же счастлив был тот человек, которого она дарила своей дружбой, — подумал он. — Какие же прекрасные годы прожил Павел Владимирович… А Игорек его не понимал… Как же сердце у старика разрывалось, а?!»