Петровка, 38. Огарева, 6. Противостояние - Юлиан Семенов

Наблюдая, как Тадава размешивал кофе с сахаром в маленьких чашках, женщина, улыбаясь тому, далекому и прекрасному (во временном отдалении все былое, особенно лето на Кавказе, кажется особенно прекрасным), продолжала:

— Истерика, конечно, валериановые капли, вызов врача. Он неумолим, я чуть не плачу: «Павел Владимирович, ну, пожалуйста, не надо, она ж невесть что обо мне подумает». А он петровскими глазищами на меня уставился: «Пусть думает что угодно, мы едем работать!»

— Почему «петровскими»?

— У Петра Великого были круглые глаза… У Павла Владимировича точно такие же… Их вообще часто путали с Симоновым…

— С Константином Михайловичем Симоновым?

— Ах, как вы еще молоды! Петра Первого сыграл Николай Симонов, замечательный актер, мы с Павлом Владимировичем и Игоречком пять раз смотрели этот фильм.

— А почему вы не вышли за него замуж? — спросил, осмелев, Тадава.

— Потому, что я слишком любила его, — тихо ответила женщина. — Игорек бы не понял Павла Владимировича, он любил бабушку, мальчики всегда очень любят бабушек. Павел Владимирович слишком гордился Игоречком — разве я могла претендовать на эту никчемную формальность? Разве любовь выявляется регистрационным штампом? Бедная Анна Керн. Мужчина, подобный Павлу Владимировичу, мог любить тогда лишь, когда чувствовал себя свободным, как ветер. Свободолюбие, говорил он, самое это понятие, породили мужчины. Я с ним согласна. — Она вдруг улыбнулась. — Впрочем, я была согласна со всем, что он говорил, я боготворила его…

— Простите мой вопрос, Серафима Николаевна, — сказал Тадава, — если он покажется вам грубым — не отвечайте, только не сердитесь, ладно?

— Вы хотите спросить, не было ли мне больно, когда он говорил «спокойной ночи» и уходил в спальню к жене?

— Я хотел спросить именно это.

— Как вам сказать… Вы фамилию Бойченко помните?

— А кто это?

— Вот видите… Это был замечательный пловец, чемпион. Спортивные звезды умирают вместе с тем поколением, которое ими восторгалось. Так вот, не страшно, когда забывают спортсменов, а вот если забывают Плеханова и Коллонтай — тогда значительно хуже… Я помню, как Игорек пришел с экзамена разгневанный, ему поставили «хорошо», а он ведь был у Павла Владимировича круглый отличник. Преподаватель задал ему вопрос, какой будет семья будущего, а Игорь ответил что — по Энгельсу, — ее, видимо, не будет вовсе. Павел Владимирович тогда успокаивал Игорька: «Сейчас сороковой год, в мире тревожно, семья — это дети, а дети — это армия, нельзя упираться головою в догму, даже если она истина, как мысль любого гения». Но он убеждал Игорька как-то очень осторожно, в нем тогда не было его сокрушающей силы: он же инвалид, слаб здоровьем, но невероятно силен духом… Вот видите, как я вам ответила… Мое поколение чтит Коллонтай… Дух мужчины, его самость мне были дороже всего остального… Плоть? Ну что ж, конечно, мы взрослые люди — было больно. Но если любишь — можно сесть на диету, пост не зря в России держали. Избыточная сытость, говорил Павел Владимирович, рождает похоть.

— Серафима Николаевна, а вы бы не согласились к нам в гости приехать? К моей жене и мне? Саша — доктор, мне бы очень хотелось, чтобы она посмотрела на вас и вас послушала…

Женщина нахмурилась, лицо ее как-то погрубело, появилась в нем замкнутость:

— Но я хочу, чтобы вы меня верно поняли: такое отношение женщины может заслужить человек, подобный Павлу Владимировичу. Я других таких не встречала…

— А почему его жена…

— Жены, — сразу же поправила Серафима Николаевна. — Он был женат дважды.

— Ну хорошо, а отчего его жены не смогли понять его?

— Потому что они были избалованны и, видимо, не любили его. Разве можно любить человека и при этом писать на него жалобы в академию? Это же психология кулака, это какие-то Шейлоки, ростовщики, а не женщины…

— Серафима Николаевна, я готов у вас сидеть вечность, но у меня к вам еще один вопрос: Трифон Кириллович… жив?

— Очень плох. Я была у него вчера в госпитале… Очень плох…

— Сердце?

Женщина грустно улыбнулась, и вновь ее лицо стало мягким:

— Возраст…

— Но я могу к нему попасть?

— Крайне важно?

— Крайне. В какой-то мере это касается судьбы товарища его внука…

Серафима Николаевна посмотрела на часы:

— Меня к нему пускают в любое время… Он шутит: «Как дважды Герою мне обеспечено место на Новодевичьем, а туда не каждый день разрешают посещение, так что пусть Симочка навещает меня постоянно». Особое поколение, особые люди.

— Помните Николая Тихонова? «Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире крепче гвоздей»…

…Уже в машине Серафима Николаевна отрицательно покачала головой:

— Я очень люблю Тихонова, он прекрасный поэт, но если бы сделать анализ химического состава этих «гвоздей», то превалировала бы там кровь. То поколение было невероятно, бесконечно ранимо. У них был крепкий характер, они умели скрывать слезы и не показывать боли, но внутри этих «гвоздей» были кровь и слезы, поверьте мне…

Трифон Кириллович лежал на высоких подушках. У стены стоял кислородный баллон. Пахло, однако, в палате одеколоном. Тадава прочел надпись на флаконе: «О'де саваж».

Трифон Кириллович заметил его взгляд:

— Вот уж как двадцать лет мне привозят в подарок именно этот одеколон ученики. Раньше я звал их Славик и Виталя, теперь оба генералы. Один лыс, другой поседел, но, к счастью, остались «Славиком» и «Виталей» — я имею в виду духовную категорию возраста… Итак, пока вас не изгнали эскулапы, излагайте предмет вашего интереса.

…Выслушав Тадаву, Трифон Кириллович долго молчал, потом ответил:

— Важный и нужный вопрос. Объясните, пожалуйста, каким образом образовался этот узел: мерзавцы Власова, битва за Бреслау, судьба Игоря и его товарищей?

— Мы сейчас разбираем ряд преступлений. Нам необходимо поэтому проследить возможные пути из расположения части, где служил Игорь Северский, от Бреслау — в тыл. Неподалеку от Бреслау был убит Григорий Милинко, краснофлотец, из роты морской пехоты Игоря, а убийца, — видимо, русский, — жил у нас по его документам. Живет по его документам по сей день — так точней.

— Так, увы, страшнее…

— Верно. Поэтому нас интересует: какие власовские части были брошены в Бреслау, почему именно в последние месяцы войны, отчего в тот город? Нам важно узнать, где могут храниться материалы на этих мерзавцев, их личные дела, фотографии. Нам важно также получить все, что можно, о наших частях, сражавшихся за Бреслау, о тыловых соединениях, находившихся в сорока километрах к западу от фронта… Мне надо вычертить маршрут Милинко, настоящего, а не того, который сейчас живет под его именем…

— Вы в нашем военно-историческом архиве уже поработали?

— Да.

— Значит, общую обстановку представляете?

— В общих чертах…

— Изучите не в общих чертах, влезьте в мелочи, в документы не только армейского или дивизионного масштаба — копайте в архивах батальонов, рот, — тогда доищетесь, тогда сможете выстроить точный маршрут. Цепляйтесь за расположения санбатов. Милинко, как я помню из письма Игорька, получил отпуск в связи с орденом и легким ранением, вроде б так?

— Я поражаюсь вашей памяти, — сказал Тадава.

— Напрасно. Привычка — вторая натура. Это нарабатывается профессией, иначе невозможно писать… И потом, вы считаете, что старик совсем готов? Мозг умирает в последнюю очередь, дух как-никак. Поначалу, — он хохотнул, — отказывает нижний этаж… Так вот, установите все медсанбаты, все регулировочные пункты, где базировались военторги, откуда шли эшелоны в тыл. Нанесите эти данные на карту, и у вас возникнет перед глазами картина. Повстречайтесь с ветеранами — кое-кто еще остался, не все мы уже повымирали. Найдете, если только приложите все силы… Что же касается вашего вопроса о власовцах в Бреслау… Очень интересный вопрос… Туда были брошены звери — понимаете? Звери, готовые на все. Они боялись нашей победы больше, чем иные немецкие генералы. За каждым из них кровь, палачество. Одно слово — иуды. Я подобрал много материалов об этих мерзавцах… Можете познакомиться в академии, я позвоню, скажу, что придет симпатичный грузин, вам покажут… Я не успел, увы, дописать… Вряд ли успею…

Серафима Николаевна, изредка поглядывавшая на часы (сидела у окна, не мешала разговору мужчин, будто и нет ее), сказала раздраженно:

— А кто это за вас сделает, хотела б я знать, Трифон Кириллович?

— В общем-то — никто… Впрочем, что это я?! Конечно, кто-нибудь да сделает, но я был очевидцем. Невероятна разница между документом о событии и свидетельским показанием очевидца! Почему в Бреслау? — повторил он, взял шланг с кислородом, подышал, приложив к губам черный зловещий респиратор, и продолжил: — Потому что Бреслау — это польский город Вроцлав. Понимаете?