Герман Геринг. Железный маршал - Борис Вадимович Соколов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
8 июня 1946 года зашита фон Папена представила документы, из которых следовало, что он был связан с заговорщиками 20 июля. Об этом дал письменные показания один из уцелевших заговорщиков, граф Пфайль. Геринг высказал свое негодование таким поведением бывшего вице-канцлера. Тот жаловался Гильберту:
«Геринг возмущенно спросил меня, как я могу поносить фюрера и считать покушение на него оправданным. И знаете, что я ему ответил? «Геринг, я уважал вас как кадрового кайзеровского офицера из хорошей семьи. И всегда верил, что, если Гитлер зайдет слишком далеко, вы его просто возьмете за шкирку и вышвырнете вон. Я считал вас сильным и прямым человеком, причем не только я». Он мне ответил: «Я кое-что предпринимал, но мне понадобились бы три психиатра, чтобы признать его недееспособным». На это я ему сказал: «Дорогой Геринг, вам и вправду нужны были три психиатра, чтобы понять, что Гитлер ведет Германию в никуда?» Какая чушь! Нет, правда, мы все его очень уважали! Но после того как он принялся цеплять на себя эти побрякушки, стал брать взятки направо и налево, забросил свои обязанности, когда Германия истекала кровью…»
Тут Папен безнадежно махнул рукой.
Подозреваю, что насчет трех психиатров Папен придумал, чтобы дискредитировать Геринга и отвести его обвинения в нелояльности в связи с участием Папена в заговоре 20 июля. Рейхсмаршал, мол, тоже подумывал о государственном перевороте. На самом деле Геринг был достаточно искушенным политиком, чтобы понимать: с помощью трех или даже трех десятков психиатров Гитлера от власти не отстранить.
13 июня у Геринга с Гильбертом вновь зашел разговор о преступлениях нацистов. Рейхсмаршал был раздражен:
«Зверства! Вечно вы суетесь со своими зверствами и жестокостями! Только и знаете, что повторяете одно и то же! Что вы вообще смыслите в политике? Это политический процесс победителей над побежденным, в Германии это ясно всем!»
«Хладнокровным убийствам миллионов человек оправдания быть не может! — в очередной раз повторил Гильберт. — Я не могу себе представить, что немецкий народ желал смерти этих миллионов и что он благодарен нацистской клике за то, что она вовлекла его в эту войну».
Чушь все это! — зло бросил Геринг. — Нет такого человека, который одобрил бы геноцид. Вы просто пытаетесь пристегнуть эти вопросы к политике!»
«Вы что же, отрицаете, что Гитлер отдавал приказы об уничтожении евреев, если он сам заявил об этом в своем завещании?»
«Это не доказательство! — парировал Геринг. — Я считаю, что он в конце концов взял на себя вину за все. Гиммлеру каким-то образом удалось втянуть его в это, и его самоубийство как раз и свидетельствует в пользу того, что он взвалил на свои плечи всю полноту ответственности».
Геринг посоветовал своим товарищам «не распускать язык при этом Гильберте». В своей книге американский психолог так прокомментировал этот совет:
«Эти американцы», по его мнению, вообще люди неученые и образ мышления немца им недоступен…»
Думаю, что на самом деле Геринг небезосновательно полагал: Гильберт сообщает обо всех разговорах стороне обвинения, и поэтому призывал не давать прокурорам материал, который можно было обратить против подсудимых. Сам-то он говорил в присутствии Гильберта только то, что хотел довести до сведения обвинителей.
17 июня 1946 года, во время выступления Папена, который утверждал, что поставил условием своего назначения послом в Вену отзыв оттуда представителя НСДАП Хабихта, причастного к убийству канцлера Дольфуса, Геринг возмутился: «Гнусная ложь от начала и до конца! Хабихта отозвали еще раньше! Я слышать не могу эту ерунду!» И прокричал в адрес Папена: «Трус! Трусливый заяц! Лжец!»
Когда на следующий день британский обвинитель Максуэлл-Файф процитировал выдержки из речей Папена, где тот превозносил Гитлера как вождя, ниспосланного Германии небесами, чтобы вывести страну из нищеты, рейхсмаршал рассмеялся в голос и сделал непристойный жест. Захихикал Геринг и тогда, когда обвинитель зачитал письмо Папена Гитлеру, в котором вице-канцлер, сам подвергшийся аресту в «ночь длинных ножей», поздравлял фюрера с тем, что он «героически подавил путч Рема».
После этого Геринг с Деницем, демонстративно игнорируя суд, начали обсуждать достоинства симпатичной блондинки-переводчицы. Рейхсмаршал даже заявил, что не прочь был бы с ней переспать, но, принимая во внимание вынужденное длительное воздержание, не уверен, что у него получится. Геринг хотел не только унизить обвинение, но и продемонстрировать другим подсудимым присутствие духа.
Когда 21 июня во время перекрестного допроса Шпеер заявил, что у него не было возможности убить Гитлера, Геринг опять обвинил его во лжи:
«Охрана никогда не проверяла портфель Шпеера! Будь у него достаточно мужества, он бы мог застрелить Гитлера».
На следующий день Геринг в беседе с Гильбертом ругал Шпеера:
«Что за трагикомедия? Это меня фюрер в последние дни ненавидел, это меня он приказал расстрелять. Если уж кому и обвинять фюрера, так именно мне! Я первый имею на это право, а не люди типа Шпеера и Шираха, которым фюрер благоволил до последнего дня. Как они могут предъявлять ему такие обвинения? Я на это не пошел из принципа, хотя и имел моральное право. Уж не думаете ли вы, что во мне осталась хоть капля доброго отношения к фюреру? Конечно же нет. Все дело в принципе. Я давал ему клятву верности и не могу от нее отречься. Тут нет ничего личного, а только мои принципы. Следует отделять одно от другого. И тот же Ширах не имел права называть Гитлера убийцей… Если я присягаю кому-то на верность, то не имею права нарушить данную клятву. А как мне адски тяжело было хранить ее! Попробуйте двенадцать лет изображать из себя кронпринца, преданного и верного своему монарху, не соглашаясь в то же время со многими его делами, но не имея возможности сказать даже слова поперек и не забывая ни на минуту, что в любой момент на твою голову может свалиться монаршая корона! При этом еще требуется находить лучший выход из любой ситуации. Но на заговор или покушение я пойти не мог, не мог травить его газом, подкладывать под него бомбы или идти на какие-то иные хитроумные уловки, как последний трус. Единственным честным выходом мне казалось открыто порвать с ним, заявить ему в глаза, что я снимаю с себя клятву верности… Тут речь шла бы о смертельном поединке. Но я не мог позволить себе ничего подобного в то время, когда нам приходилось сражаться на четыре фронта. Я не мог позволить внутренним распрям подорвать наше единство. Предположим, я
