Тени колоколов - Александр Доронин

1670 год. 27 сентября. Юрий Барятинский разгромил армию Разина под Маклоушем. В Казань князь сообщил: «Идти на крестьян не имею возможности. Поднялся Саранск, а также селения Курмыш и Лысково».

Юрий Долгорукий жестоко подавил восставших против царя: сначала в селе Путятине Арзамасского уезда, а затем под селом Пановым Гагинского уезда.

1670 год. Октябрь. Разин ранен. Лежит и лечит свои раны. На саранской дороге и под селами Поя и Мамлеево Лукояновского уезда Долгорукий снова одерживает крупные победы.

1670 год. Ноябрь. Князь Лихарев вошел в Кадом, жители встретили его на коленях. Выдали имена тех, кто помогал Стеньке. Всех повесили на столбах.

1670 год. 4 декабря. В Темникове князя Долгорукого встречали хлебом-солью и с иконами. Поймали старицу Алену. Она была атаманшей семитысячного войска. Сражалась до самого своего ареста.

Перед смертью своей (сожгли ее живую в срубе, привязанную веревками к стене) призывала, чтобы все вставали против бояр и бились за свою свободу, не выпуская из рук оружия… Перед тем, как разгореться погребальному костру, Алена вскинула вверх правую руку и троеперстно перекрестилась».

Никон молча сложил бумаги, тщательно завязал их тесемкой и долго стоял в оцепенении. А затем на глаза его навернулись непрошеные слезы, и он не в силах был их остановить. Мыслями, видимо, был где-то далеко-далеко…

Царь Алексей Михайлович постарел, располнел, стал раздражительным, поперек слова ему не скажи. Мнил себя умнее всех, ни с кем не считался. Соколиную охоту забросил, теперь ему больше нравились медвежьи бои. Медведей — белых и бурых — ему завозили с Севера, из Сибири и с юга, держали их в большом количестве в подмосковных селах.

Причиной перемены его характера бояре считали смерть царицы и царевича Алексея, который должен был наследовать трон. Алексей Михайлович выводил сына в люди, и те «благословили» его на царство. Вот только четырнадцатилетний царевич — он был умен, красив, лицом в покойницу-мать — умер от грудной болезни, называемой в народе чахоткой.

Чтоб рассеять свои душевные боли, царь с головой окунулся в государственные дела. А потом вдруг неожиданно — даже близкие удивились — задумал жениться. Но царское желание — закон. Велено было устроить смотрины. Хотя лишь немногие знали, что Государь свой выбор уже сделал. Но традицию решил не нарушать — и то хорошо. Каждый боярин по невесте привел — всего их восемьдесят набралось. Не девушки — а свежая малина в зимнюю пору, все в соку. С Покрова до Масленицы оценивали красавиц, привезенных из дальних сел и городов.

— Все они какие-то неотесанные! Вернуть бы времечко, подруг моей юности — хоть каждую в царицы бери, — лежа на мягкой лавке, хвасталась Анна Петровна Хитрово своей собеседнице царевне Татьяне Михайловне.

Возясь с невестами, она, нянька царевича Федора, даже дома не ночевала. Царь приказал ей выбрать здоровую по всем женским статьям невесту. Но кого бы она ни приметила, все были плохи Государю, какой-нибудь изъян да находил.

В последние дни ещё двух невест привезли: Лизавету Беляеву и Наталью Нарышкину. Первая высока (царь ей только до плеч), стройна и фигуриста. Да уж больно стеснительна, ходила все, лицо платком прикрывая. У Нарышкиной наоборот, не только лицо, но и грудь была открыта, и бедра словно выставлены напоказ.

Зубы белые-белые, словно молоком умыты. А уж глаза — о-ох! Не очень юна — за двадцать уже. Считай, перестарок. Что ещё не нравилось в этой невесте Анне Петровне — не знатного рода она. Посол Артамон Матвеев привел ее, сам тоже из захудалых. Эка, с грязным рылом — и за готовый стол боярский… Худородных Хитрово не любила, поэтому разговор свой начала с царевной Татьяной Михайловной.

— Ты сестра царя, его не боишься, так подскажи своему брату, пусть розы рвет, а не крапиву. Наслышана я, она, Нарышкина, девица разгульная. Об этом и Федосья Морозова сказывала. За сынком ее, Иваном Глебычем, бегала.

— Это не моя забота, — сухо ответила царевна.

Ей были не по нутру последние слова, даже разозлили. «Смотри-ка, княгиня выискалась, в судьбу царя лезет, бессовестная!» — Подумать подумала, а вслух по-другому сказала, без всякой гордости:

— Пойдешь против Государя — до смерти врагом останешься. Чего уж там, в этих сердечных делах как-нибудь без нас он разберется.

На этом их разговор и прекратился.

А через несколько дней все узнали, что в царицы выбрана Наталья Нарышкина, та самая, которую Алексей Михайлович качал на своих коленях, когда вел свои полки на Смоленск. Тогда она, четырехлетняя девочка, в куклы играла, теперь царю голову морочит, ставит на кон судьбы его ближних. И отца ее, воеводу Кирилла Нарышкина, зубами не возьмешь, в первый же день свадьбы стал боярином.

Вчера был сотским, сегодня — уже родовитый. В бояре возведен и Артамон Сергеевич Матвеев. Этому умному и преданному человеку Алексей Михайлович был многим обязан. Он умело вел посольские дела, думал и действовал по-государственному. В жизнь царского двора вносил струю свежести, учености и оптимизма.

Благодаря Артамону Сергеевичу в Москве появились первые актеры, создан первый театр. Дом Матвеева был открыт для всех просвещенных людей. Любил его посещать и сам Государь, что для тех времен было новшеством. Там же, в доме Матвеева, Алексей Михайлович приглядел себе невесту — Наталью Кирилловну, крестницу Матвеева.

Вскоре после свадьбы страсти утихли, бояре присягнули царице, и жизнь пошла своим чередом. Близких Государя больше всего беспокоило его здоровье. От водянки его ноги так опухали — еле ходил. Об этом с новой царицей Татьяна Михайловна и вела тайный разговор.

— Ты береги брата, — поучала она. — О себе он совсем не думает.

— Откуда эта болезнь к нему прицепилась? — робко спросила Наталья Кирилловна. Она пока не привыкла к порядкам терема, поэтому чувствовала себя стесненно.

— Так, видно, Богу угодно, — вздохнула царевна. — И отец мой, Государь Михаил Федорович, болезнею ног мучился. Эта хворь за сердце хватает, коликами бьет.

— Не беспокойся, золовушка, я Алексея Михайловича буду беречь пуще глаз своих, — обещала царица и, помолчав немного, неожиданно о другом спросила: — А не скажешь ли мне, по какой причине Никон был удален? Вина за ним большая?

Лицо царевны покраснело словно мак: владыку она по-прежнему любила, и напоминание о нем ранило сердце.

— Да как сказать… — тихо начала Татьяна Михайловна. — В дела Государя я не лезу, но Никон умен уж больно, да ум-то до той поры надобен, пока гордыню в узде держит…

— Каков он, Патриарх-то бывший?

— Красив, словно Христос. Статен и высок. А уж голос, голос его — истинный колокол. Нравится он мне, чего уж скрывать-то, — открыла свою душу царевна.

— А где он сейчас?

— Под Вологдой. Съездила бы, да стесняюсь.

— Почему? — удивилась Наталья Кирилловна. — Что здесь плохого?

— Зубоскалить начнут. Бояре, сама знаешь, в темноте видят.

Встала царевна у окна, стала на улицу смотреть. Воспоминание о Никоне всколыхнуло всю ее душу.

Открылась дверь, и в покои ворвалась Анна Хитрово, тишину своим хриплым голосом заполнила:

— Слышали? Стеньку Разина поймали. В Москву везут!..

От Анны Петровны ничего не скроешь. Недаром за глаза ее «сорокой» зовут. Новости принесет-разнесет в один миг. И что бы во дворце без нее делали?..

Московские колокола стонали и рыдали, перекликаясь друг с другом. По столице везли Разина. Впереди шагали триста стрельцов. За ними скрипела тяжелая телега, на ней — железная клетка. А в клетке меж двух столбов, привязанный цепями за ноги и за руки, стоял атаман-разбойник. Весь он в лохмотьях, обросший волосами, в струпьях ран. За телегой мычащим быком на цепи шел Фрол, брат атамана.

Степан смотрел вниз, на лубяное дно телеги, опустив свою лохматую бедовую голову, словно о великом деле думал. Глаз не поднимал, не хотел, видимо, и слышать, что творилось вокруг.

Привезли пленников в Кремль, поместили в подвале Сыскного приказа и тут же начали допрашивать. Государь торопился покончить с злодеем.

— Наконец-то ты в наших руках, душегуб! — сквозь зубы бросил Степану думной дьяк Алмаз Иванов. — Расскажи-ка, вор, как насильствия начал?

— Пиши, — буркнул Разин. — Пиши, высохший камыш!

— Что писать-то? — вытаскивая из-за пазухи бумагу и садясь за низенький столик, прокашлял чахоточный дьяк.

— Как царское дерьмо таскаешь.

— Не трави его, брат, — заискивающе попросил Фрол, которого с двух сторон держали два бугая. — Этим себя не защитишь…

Степана привязали, между ног сунули дубовое бревно и с помощью колеса, прикрепленного к стене, подняли к потолку. Тело атамана растянулось, руки с хрустом вышли из предплечий.

Толстобрюхий палач взял сыромятный кнут, попятился назад и, со всей силой размахнувшись, ударил по голой спине. Красно-багровая полоса засверкала, из нее алой струйкой брызнула кровь. Палач снова замахнулся кнутом — вдоль полоски ровнехонько другая пролегла: словно полосы на ремень резал. Знал свою работу! Третий, шестой, восьмой удар… Степан молчал. От крови намок кнут, превратился в мочалку.