Кристина Хофленер. Новеллы - Стефан Цвейг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Снова он стоит один, испуганный и смятенный, как в первый раз, когда жар и страсть внезапно выскользнули из его рук. Влажно мерцают звезды перед глазами, кровь толчками приливает к голове. Что это было? Он ощупью пробирается сквозь расступающийся строй деревьев в глубь сада, туда, где плещет маленький фонтан, он подставляет руку под ласковую струю, и вода, белая, серебристая вода, что-то тихо бормочет и волшебно светится под лучами медленно выплывающей из-за облаков луны. И теперь, когда взгляд его обретает ясность, ему чудится, будто теплый ветерок навеял на него с деревьев огромную неизбывную грусть. В груди закипают горячие слезы, и гораздо сильней, чем в краткие миги страстных объятий, чувствует он, как велика его любовь. Все, что было доселе – угар, трепет, ярость обладания, гнев, рожденный невыданной тайной, – все отлетело прочь; сладкой грустью напоила его любовь, любовь, почти не знающая желаний, но всесильная и всевластная.
Зачем он терзал ее? С какой несказанной щедростью одарила она его в эти три ночи! Разве тусклые сумерки не сменились для него сверкающим грозным светом, когда она открыла ему блаженство страстных ласк и бурные порывы любви? А она покинула его в гневе и слезах. Неодолимое желание нарастает в нем – желание помириться с ней, шепнуть теплое, нежное слово, тихо обнять ее, приголубить и сказать, как благодарен он ей. Да, он пойдет к ней и смиренно поведает ей, как чиста его любовь, и никогда больше не произнесет ее имени и не станет выпытывать ничего запретного.
Журчит серебристая струя, а он вспоминает слезы на ее щеках. Наверное, она сейчас одна-одинешенька в комнате, думается ему, и слышит ее лишь говорливая ночь, которая всех слушает и никого не утешает. Оказаться так далеко от нее и вместе с тем так близко! Не видеть даже бледного сияния ее волос, не слышать даже ускользающий звук ее голоса – и все же чувствовать нерасторжимые узы, протянувшиеся от души к душе, – какая это мука! И неодолимым становится желание быть подле нее, все равно – лежать ли собакой у ее дверей, просить ли милостыню под ее окном.
Осторожно выбираясь из тени деревьев, он видит свет в ее окне, на втором этаже, неяркий свет, который едва бросает желтоватый отблеск на листья разлапистого клена, чьи ветви то протянутся, словно руки, чтобы прижаться к стеклу, то отдернутся под дуновением ветерка, – громадный темный соглядатай перед маленьким освещенным окном. При одной мысли, что за этим стеклом Марго, быть может, плачет или думает о нем, его охватывает такое волнение, что он прислоняется к дереву, чтобы не упасть.
Как завороженный смотрит он наверх. На фоне темной стены чуть колышутся на беспокойном сквозняке белые шторы, то вспыхнут темным золотом в мягком свете лампы, то засеребрятся под лунным лучом, трепетно пробившимся меж резных листьев. На створке приоткрытого окна, сплетаясь в странный узор, ведут игру свет и тень. Но мальчику, который горячим взором смотрит из темноты сада вверх, кажется, будто на гладь стекла ложатся темные и таинственные письмена. Мелькание теней, серебряные блики, нежным дымком скользящие по окну, порождают в его воображении живые и яркие картины. Он видит ее, Марго, стройную и прекрасную: ее светлые непокорные волосы распущены, она ходит взад и вперед по комнате, снедаемая той же, что и он, тревогой, видит, как трепещет она в жару страсти, как рыдает в гневе. Высокие стены прозрачны для него теперь, как стекло, сквозь них он видит ее малейшее движение, видит, как дрожат ее руки, как она падает в кресло, как всматривается с немой тоской в беззвездное небо. Когда окно на мгновение светлеет, ему чудится даже, что он видит черты ее лица, видит, как она вперяет боязливый взгляд в дремлющий парк, ищет его. И не в силах устоять перед искушением, он негромко и все же настойчиво окликает ее:
– Марго! Марго!
Не скользнула ли по стеклу мимолетная светлая тень? Он почти уверен в этом. Он вслушивается. Но за окном ничто не шелохнется. Позади, то ослабевая, то усиливаясь от дуновения сонного ветра, слышится легкое дыхание дремлющих деревьев да ласковый шорох травы – теплая волна, которая тихо накатывает и отступает. Мирно дышит ночь, и безмолвно глядит сверху окно – затененная картина в серебряной раме. Неужели она не услышала его? Или больше не хочет слышать?
Он не может спокойно глядеть на эти серебристые переливы вокруг окна. Сердцу тесно в груди от желания, сердце бьется о кору дерева, и кора словно трепещет, потрясенная его необузданной страстью. Он сознает только одно: он должен тотчас видеть ее, говорить с ней; он готов выкрикнуть ее имя, пусть даже люди сбегутся, пусть проснется весь дом. Он чувствует, что сейчас должно что-то случиться, чем невероятнее, тем лучше, – как во сне, когда все легко и доступно. Еще раз подняв глаза к окну, он вдруг замечает, что дерево вытянуло одну ветку, словно перст указующий. Рука его судорожно хватается за ствол. Теперь ему ясно: он должен влезть на дерево – ствол, правда, толстоват, но кора упругая и податливая – и, подобравшись почти вплотную к окну, окликнуть ее; там, возле нее, он выскажет ей все и не спустится вниз, пока она не простит его. Он не раздумывает ни секунды, он видит только заманчиво поблескивающее окно и чувствует прикосновение кряжистого ствола, готового выдержать его тяжесть. Быстрый перехват, бросок, и вот, уцепившись обеими руками за сук, он ловко подтягивается. Вот он почти на самом верху, среди густой листвы, и листва ропщет, испуганная дерзким вторжением. До последнего листочка разбегаются волны шороха, сук, на котором он висит, клонится к окну, словно хочет предостеречь ту, что ни о чем не подозревает. Теперь мальчик видит белый потолок и в середине его золотистый круг от лампы. Дрожь бьет его: вот сейчас, спустя мгновение, он услышит тихие всхлипывания, увидит ее в слезах или в страстном томлении. При этой мысли руки у него слабеют, но лишь на миг. Он медленно перебирается на конец сука, поближе
