Наследница - Елена Невейкина

— Это был мой отец? — спросила Элен. Штефан уже закончил возиться с её ногами, и она лежала, опираясь на локоть, заворожённо слушая денщика.

— А то как же? Он самый. Они встали спина к спине и — ну, махать шпагами. Сразу всё поменялось. Те-то не ожидали подмоги похитителю и, хоть их было четверо против двоих, уж не так уверенно дрались. Наверное, пан Янош с вашим батюшкой кого-нибудь тогда убили бы, а может, и не одного, больно искусны они были. Да только тут панна Кристина голос подала, отца звала. Он и шпагу выронил. Тут все остановились и к ней кинулись. И я тоже подошёл. Посмотрел и понял, что недолго бедняжке жить осталось. Уж больно рана серьёзная. Крови много натекло. Отец перед ней на колени встал, наклонился, а она ему и говорит: «Ты прости меня, но люблю я Яноша, не могла по-другому поступить. Ты его не вини, мы бы с ним счастливы были. А убивать он вас не собирался, слово мне дал. Обещай, — говорит, — мне, что не будете вы его в моей смерти винить. Я сама виновата, не поверила ему». Ну, что отец мог сказать? Обещал, конечно, клятву дал, что ни он, ни сыновья его не будут считать пана Яноша виноватым. Говорит, а у самого — слёзы. Потом панна велела Яноша позвать, попрощаться. И как он подошёл, попросила поцеловать себя, как жену. Он наклонился, поцеловал её в губы, она улыбнулась, вздохнула и померла.

— Пан Янош тогда словно обезумел, — после паузы продолжил Штефан, — Никак не хотел никого к панне подпускать. Плакал. Потом поуспокоился немного, а говорить не может. Трясёт его всего. Тогда батюшка ваш много помог. И лошадей оставшихся поймал, и носилки придумал из плаща сделать, на которые панну Кристину уложили. Потом со мной вместе пана Яноша домой проводил. Упросил я его тогда остаться у нас пожить, потому как боялся я, что б мой пан чего над собой не сделал. Пан Владимир, батюшка ваш, слава Всевышнему, согласился. Мне одному не уследить было бы. А пан Владимир и спать-то ложился на пол, поперёк двери, чтобы, значит, заметить, если пан Янош выходить из комнаты ночью надумает.

Вот так и познакомились они. Когда пан Янош отошёл немного, горе притупилось, к нему отец Кристины явился. Он и раньше приходил, но пан Владимир его не пускал, говорил, рано ещё, пусть успокоится немного. Ну, вот. Этот господин, забыл я его имя, сказал, что клятву свою, данную дочери в последние минуты её жизни, помнит и сдержит. И что если пан Янош сочтёт нужным, он может навещать могилу своей возлюбленной, которая находится там-то и там-то. С тех пор пан Янош всегда туда ездит. Сначала частенько бывал, а потом — пореже, потому как дела появились. Решил он доказать, что сможет вырваться из бедности и стать состоятельным человеком. Но дважды в год ездит туда обязательно: зимой, в день Рождения Кристины, и летом — в день её смерти.

— Так вот он куда ездил… — задумчиво произнесла Элен. — Я спрашивала, а он не отвечал.

— Ну, да. Не говорит он об этом.

— И поэтому он так и не женился?

— Поэтому. Говорили ему и я, и пан Войтек, да и пан Владимир тоже, чтобы нашёл себе невесту. За этим дело бы не стало, он вон, каким женихом завидным стал. Не сейчас, конечно, а лет эдак пятнадцать назад. Женился бы, детишки пошли, радовали бы. А он или молчал или сердился. Ну, от него и отстали… Вот, когда вы в доме появились, он расцвёл прямо. Полюбил, как дочь. Потому и потакает во всём… Эх! — и он отвёл глаза, уставившись в пол.

Элен смотрела на преданного слугу и думала о недосказанном. В его глазах она, видимо, была причиной новых огорчений обожаемого пана. Вместо того чтобы стать примерной дочерью, вести себя подобающим девушке образом, задумываться о женихах, семье, она вытворяет такое, что и представить себе трудно. Элен села на кровати, взяла Штефана за руку, а когда он снова посмотрел ей в глаза, прошептала:

— Я обещаю, что пан Янош никогда не пожалеет о том, что приютил меня. Я сделаю всё, чтобы он был счастлив, хотя бы на старости лет. Ты веришь мне?

— Дай то Бог, панна Элена, дай то Бог.

Элен предпочла не замечать запрещённого в стенах школы обращения к ней.

Занятия шли своим чередом. И поединкам с чучелами не видно было конца.

— Пан Ален, что за цыплячьи шаги?

— Герр Ален, у вас в руке шпага, а не дубина.

— Повторить… Повторить… Повторить…

Неприятности и трудности прошлой школы здесь вспоминались, как удовольствие. Тренировки выматывали настолько, что когда был объявлен день отдыха и всем разрешили сходить в город развлечься, Элен просто осталась в своей комнате. Казалось почти чудом, что двадцать четыре часа можно было, не двигаясь, просто лежать на кровати и ничего не делать. Впрочем, так поступила не одна она. Развлекаться ушли только самые старшие, среди которых был и пан Лех — весьма неприятная личность. Это был высокий молодой человек, с длинными тёмными волосами, которые на занятиях он завязывал сзади в пучок. Стройный, широкоплечий, он обладал своеобразной грацией, но в ней было столько звериной дикой силы, что вместо восхищения, она вызывала скорее опасение. Он носил небольшие усы и узкую полоску бороды, которая обрамляла лицо с правильными чертами и крупными тёмными глазами. Он был красив. Но в лице ощущалась всё та же звериная натура. Это не было что-то конкретное, скорее общее впечатление. Когда же он улыбался, это впечатление получало подтверждение, потому что вместо улыбки на лице появлялся оскал. Если бы ему суждено было родиться века на два раньше, его сожгли бы на костре, как оборотня, так явно проступали в нём черты зверя.

Этот пан Лех почему-то с первого дня невзлюбил Элен. Он не упускал случая, чтобы посмеяться над ней или подколоть чем-то. Разумеется, всё было облечено в форму вежливых слов или дружеских замечаний, так что, даже понимая, что его слова — издёвка, ни преподаватели, ни сама Элен ничего не могли сделать, ведь формально он вёл себя вежливо.

Юзеф тоже постепенно оказался под огнём, потому что сразу дал понять, что является другом пана Алена и никогда не войдёт в группу, поддерживающую Леха. А такая группа была. Её составляли пятеро весьма посредственных учеников школы. Они буквально смотрели в рот Леху, смеялись его шуткам, поддакивали, рассказывали все последние сплетни, ожидая одобрительной ухмылки.

Элен лежала, закинув руки за голову, и думала о том, что ей рассказывал дядя об этой школе. Если здесь действительно учатся, наряду со всеми, и будущие убийцы, то определённо Лех — один из них. Потом внезапно ей пришла в голову другая мысль. А кто она? Ведь она тоже пришла сюда для того, чтобы научиться убивать. Она сделала это своей целью. Так чем же она лучше Леха? Он, возможно, будет получать деньги за то, что выполнит работу за тех, кто сам не способен на это или считает ниже своего достоинства. А она? Ведь, в конце концов, она тоже получит деньги, если всё сложится так, как она рассчитывает. Так, значит, она тоже убийца?! Элен села. Как это не пришло ей в голову раньше? И что теперь делать? Уйти из школы? Вернуться к пану Яношу? Забыть обо всём, выйти замуж, как того хочет дядя, жить и радоваться? И пан Янош будет счастлив, что Элен рядом, она ведь обещала Штефану это. А сама она будет счастлива? Сможет она быть счастливой и забыть тот день? Сможет она спокойно растить детей, выезжать с ними на прогулки, укладывать спать и не думать, что с ними может произойти то же самое, что и с ней? Ведь пока живы те, кто лишил её семьи, она не сможет быть уверена в будущем. Теперь Элен уже не сидела, а ходила по комнате. Хотелось двигаться, куда-то бежать, чем-то заняться. Она вышла на балкон и спустилась в сад. Там было уже холодно и неуютно, осень разрисовала деревья и кусты яркими красками, но отобрала тепло и пение птиц. Элен пошла по аллее, кусая губы и продолжая спорить сама с собой. Глядя по сторонам, она ничего не видела. Которая Элен внутри неё была права? То, к чему она стремится, считается убийством или нет? Убеждая себя, что нет, она очень хотела бы услышать подтверждение этого. Погрузившись в себя, она прошла мимо человека, медленно идущего по боковой тропинке, и остановилась, только когда её окликнули: