Зачем жить, если завтра умирать (сборник) - Иван Зорин

Лангоф продолжал бесцельно бродить по Петербургу, пока однажды не подумал, что Данила не мог далеко уйти от места, где он его оставил. Тогда он завернул на Васильевский и как-то днём заглянул к Неверову-младшему.

– А говорили, больше не увидимся, – с усмешкой встретил тот. – Никогда не говорите никогда. Ищете слугу?

– А вы знаете, где он?

– Это зависит от вас.

Лангоф выложил на стол две красненьких.

– Он живёт у проститутки напротив того дома, где вы играли. Мы обедаем в одном трактире. – Неверов-младший бросил взгляд на часы. – Показать?

Шли празднования трёхсотлетия дома Романовых, и по этому случаю в трактире повесили огромный портрет царствующего государя. Меж столиков сновали половые, мещане громко переговаривались, отчего стоял ровный гул. Сидя в углу, Чернориз макал корку в кислые щи, то и дело косясь, косясь на золочёную раму, холёное лицо императора с аккуратно постриженной бородкой, смотрел на его холодные серые глаза, из которых, чудилось ему, сочится кровь.

– Вон ваш пропащий, – указал Неверов-младший. – С губастой женщиной. Но, может, сначала перекусим?

Когда появился Лангоф, Данила не удивился. Он лишь привстал, кивнув в ответ. Перехватив его взгляд, женщина с тревогой посмотрела на барона. Лангоф отвернулся, подыскивая место, но Неверов-младший жестом пригласил его за столик под портретом императора. А когда сели, поморщился:

– Знаете, а монархия заставляет прожить ребёнком.

– Почему? – рассеянно спросил Лангоф, радуясь, что нашёл, наконец, Данилу.

– Ну как же, судьба вручается царю-батюшке, на которого возлагается вся ответственность. К чёрту государство! Будь ему послушным, как отцу! Один Бог на небе, один царь на земле.

– Вы, что же, республиканец?

Неверов-младший пропустил мимо.

– А замечали, с каким упоением наши чиновники называют себя государевыми людьми? Не государственными, а именно государевыми. Будто опричники.

– Так ваш дед ещё рабство застал, что вы хотите. Будем есть?

Но Неверов-младший неожиданно завёлся.

– Были бы ещё преданными, а то ведь льстецы, лицемеры, пройдохи. Знаете, как у турок проверяли на верность?

– Нет.

– Подводят янычара: «Готов умереть за султана?» – «Готов». – «По одному его слову?» – «Да». – «Тогда умри, именем Аллаха!» И дают чашу с ядом. Можно отказаться и с позором пойти в козопасы. Но янычар пьёт и падает замертво. Подводят следующего, задают те же вопросы. А ему каково? На его глазах только что товарищ умер. Вот если рука у него не дрогнет, значит, в преданности его можно не сомневаться. Тогда, не дав пригубить, чашу из рук выбивают и говорят: «Ступай в гвардию!»

– А первого за что убили?

– Так тот актёром был, ему приказали смерть разыграть.

– Сами придумали?

– Сам. Но сколько после такой проверки у нашего императора в свите останется?

Лангоф пожал плечами и, кликнув полового, заказал рыбу.

– Здесь расстегаи хороши, рекомендую. – Заткнув за воротник салфетку, Неверов-младший снова задрал голову к императорскому портрету: – И как вам празднества? Кому нужна вся эта помпа?

– Это наша история.

– Бросьте, барон, нет никакой истории. Прошлое у каждого своё, и его таскают, как улитки свой дом.

Лангоф неожиданно рассердился.

– Прежде чем рассуждать, выучились бы. Вы на каком курсе застряли?

Неверов-младший отложил вилку.

– Опять вы за старое… Я из университета уже вынес всё, что нужно.

– И что же?

– Не быть как все и жить настоящим. Так что вам не удастся испортить мне аппетит.

Лангоф так же неожиданно перестал злиться.

– Правильно отец называл вас бездельником. Работать не хотите.

– Ах, вон оно как! «Работай, работай, работай, ты будешь с уродским горбом, за долгой и честной работой, за долгим и честным трудом»?

– Не люблю декадентов.

Лангоф положил в рот кусок сёмги и стал тщательно жевать.

– Скоро провозгласят, что нет ничего прекраснее равностороннего треугольника, и будут ему восторженно аплодировать.

Лангоф уткнулся в тарелку.

– Предпочитаете классику? – Вынув салфетку, Неверов-младший ковырял зубочисткой. – А чем она лучше? Это то, что читали раньше. И всего-то! Со временем и декаденты станут классикой.

– В том-то и ужас, – сказал Лангоф, не поднимая глаз. Он хотел что-то добавить, но неожиданно перед ним вырос Чернориз.

– Что тебе?

Вместо ответа Данила взял его под локоть и, как тогда в квартире с рулеткой, потащил к выходу. И как тогда, Лангоф подчинился.

– Вы так неожиданно покидаете нас, – насмешливо закричал вдогон Неверов-младший. – Прощайте!

Расталкивая половых, Данила протискивался к выходу, за ним, виляя между столиками, шёл Лангоф. В дверях раздавшийся за спиной грохот заставил его оглянуться. Тяжёлый портрет императора рухнул, раскроив череп Неверову-младшему. Начался переполох, а когда Лангоф выходил на улицу, его сопровождал вопль губастой проститутки. Он был таким пронзительным, что дремавший на облучке ямщик вздрогнул. «Рассохшаяся стена? Плохо вбитый гвоздь? – вернувшись в номер, думал потрясённый Лангоф. – А какая разница? Нет никакой разницы…»

На кладбище лил дождь, и к лопатам могильщиков липли комья глинозёма. Несколько знавших Неверова-младшего жались под зонтиками. У приехавшего на похороны Неверова текли слёзы, которые смывал дождь. Разошлись молча, не дожидаясь, пока забросают могилу.

Неверов, как и Лангоф, остановился в «Англетере».

– Вы не спите? – спустился он в номер барона с блестевшими от бессонницы глазами. – Я у вас посижу?

Поднявшись с постели, Лангоф быстро оделся.

– Бедный мальчик, – всхлипнул Неверов, доставая из кармана сложенный вчетверо лист: – Вот, что я нашёл.

– Стихи? – развернул листок Лангоф. И прочитал вслух:

Кем я только не был!Плевком на бордюре,Нотой фальшивой в чужой увертюре,Волком, скулившим в лесу под луной,Главою на плахе, главою больной,Газетой, погубленной завтрашним веком,Я был кем угодно, но не человеком.

Лангоф поднял глаза:

– Не корите себя, эти стихи – эпитафия каждому.

Неверов вздохнул.

– Возможно. Но как я был слеп! А несчастный случай? – Он на мгновенье смолк, точно ожидая ответа от Лангофа, потом снова вздохнул: – Впрочем, я давно ждал чего-то подобного. Какая трагедия! Но, боже, как это нелепо!

– Нелепо, – задумчиво повторил Лангоф. – Это был портрет императора. Знаете, ваш сын был республиканцем и не терпел самодержавия.

К стеклу липла жёлтая луна. На улице надрывался пьяный:

– Эх, Россия!Жить в тебе не мило.Скольких ты обидела.А скольких погубила!

– Заткнись! – высунулся из окна Лангоф.

Задрав голову, пьяный погрозил ему кулаком, продолжая горланить.

– И что за народ! Они же глотки друг другу перегрызут! Нет, волю давать нельзя, пусть так и останутся рабами.

Закрыв раму, Лангоф сел на подоконник.

– А знаете, Неверов, люди представляются мне скользкими, намазанными маслом шариками, из которых, что ни строй, всё равно рассыплется, а пирамиду из них скрепляет только сила.

Неверов рассеянно кивнул.

Лангоф уставился в точку за его спиной.

– Сейчас неграмотный ванька всё принимает от бога и царя, с которых нет спроса. А станет бунтовать – есть розги да капитан-исправник. А если все газеты читать будут? Вопросы задавать? Тогда всё на одном вранье держаться должно. Будет множество новостей, сплетен, кривых зеркал, и люди станут крутить головами, не зная, где правда. А холуйство и чванство никуда не денутся, сейчас явные, будут скрытые, но это природа человеческая. И свободы человек не хочет, кричит только, а сам её боится, свободы-то. Нет, дорогой мой Неверов, зря надеетесь, у стада всегда найдутся пастухи, разве кнут сменят на дудочку. Тогда раб не будет чувствовать, что он раб, как стол не чувствует, что он стол, а таракан, что он таракан. Вот и вся грядущая справедливость.

– И как вы живёте с такими мыслями? – скривился Неверов. – Кстати, цыганка ваша бывшая недавно третьего родила. – Он был рад переменить тему. – Они со своим инвалидом трактир открыли. А поёт она замечательно.

Лангоф холодно усмехнулся. При упоминании о Маре в нём на мгновенье шевельнулось давно забытое, уколола ревность, но он справился с собой. С годами он всё больше походил на Чернориза, для которого не существовало прошлого.

– А я совсем бесчувственный! – ударил вдруг кулаком о подлокотник Неверов. – Сын погиб, а говорю бог знает о чём.

Лангоф спрыгнул с подоконника.

– А разве обязательно руки заламывать? Мы же не женщины.

– Это конечно. – Неверов двумя пальцами извлек из кармана флягу. – Выпьем?

– Выпьем.

Неверов разлил по рюмкам.

– Кстати, как ваш дворецкий?

Лангоф замялся.

– Живёт неподалеку.

Данила Чернориз по-прежнему жил у толстогубой проститутки. Её звали Василина. Она была сострадательна от природы, как бывает иногда среди женщин из простонародья, и её поразило, что Чернориз был девственником. Она видела перед собой крепко сбитого деревенского парня, напоминавшего ей деревенских, которых она оставила много лет назад, от него, казалось, ещё пахло соломой и размокшей землей, а Данила видел, что она родит ему ребёнка, и он передаст дальше палочку в эстафете жизни, бесконечном забеге, смысла которого никто не знает, и в котором все держатся за свои несчастья.