Зачем жить, если завтра умирать (сборник) - Иван Зорин

На другой день он пришёл в университет, где числился Неверов-младший. Это были родные стены. Вглядываясь в молодые, счастливые лица, Лангоф узнавал себя. Куда всё ушло? И как быстро! Наведя справки о младшем Неверове, он столкнулся в гардеробе с преподававшем у него профессором. Тот постарел, его опухшее, будто от слёз, лицо изрезали глубокие морщины, однако нос после лекции по-прежнему оставался в мелу.

– Лангоф! Алексей! – воскликнул профессор. – Какими судьбами?

Он был рад, как ребёнок, которому показали игрушку, о которой давно мечтал.

– Вот, зашёл, – уклончиво ответил Лангоф.

– И правильно! Альма-матер всё-таки. – Он протянул гардеробщику номерок. – И на каком вы поприще?

– Поместье благоустраиваю.

– Что ж, дело хорошее, – несколько смутился профессор. – Вы на моём курсе были самым способным. Но что мы стоим?

Надев пальто, он виновато спрятал в карманы испачканные мелом руки. Вышли на набережную. С мёрзлой Невы тянуло холодом, гулял сырой пронизывающий ветер.

– Знаете, Алексей, давайте запросто, я вам больше не преподаватель, а вы не студент.

– Хорошо, профессор.

– Зовите меня Николай, мне будет приятно. И как ваше поместье?

– Долги, разоренье. Отца убили, усадьбу сожгли. Я с крестьянами, правда, всё заново отстроил, хотел порядки европейские завести.

– Вышло?

– Нет.

– Вот именно! Свобода, равенство, братство. Идея возвышенная, да претворение хромает. У нас ведь, что ни начни, боком выходит. Благими намерениями дорога в ад устлана, это про нас.

Лангоф рассмеялся:

– Место заколдованное.

– Если угодно. Повторись пятый год, победи революция – кровь прольётся, а придут опять ваньки-каины. От себя ведь некуда деться, ни человеку, ни народу.

– Так что же, по-вашему, ждать, пока само всё устроится?

Николай развёл руками.

– Тоже нельзя. Если ничего не делать, так и дети, и внуки страдать будут. И нас проклинать, какую мы им страну оставили. Вот и мучаемся смолоду в этом раздрае! Но с годами лень-матушка одолевает, природная инертность… Каждый думает, доживу свой век, а после меня хоть трава не расти.

– Доколтыхаем.

– Что?

– Ничего, вспомнилось. Выходит, заслуживаем мы своей доли?

– А то? Конечно, заслуживаем. С лихвой!

Николай поднял воротник.

– Ничего, что мы с вами об отвлечённом? Столько не виделись, и нате вам!

– Не о кухне же. А детьми я не обзавёлся. К тому же сами знаете, у русских всегда так.

– Это верно. А о чём говорят у вас в провинции?

– О разном. А по сути, об одном и том же. О войне, например.

Николай на мгновенье остановился.

– О войне это интересно. А с другой стороны ничего неожиданного: нами всегда правили военные, поэтому для нас война – мать родна.

Лангоф вспомнил, что профессор любил поговорки.

– От сумы да войны не зарекайся, – в тон ему вставил он. – И тюрьмы, конечно.

– Тюрьма – это следствие. Мы всему миру кулак показываем, оно, может, и правильно в волчьем лесу, но каково внутри кулака-то?

Ёжась, Николай поправил кашне. От ветра свернули в переулок.

– По-хорошему надо бы разорвать сложившийся круг. И прежде всего в головах. Но тогда Россия исчезнет.

– Почему?

– Это всё равно, что вынуть хребет, она веками строилась как ханский улус. Русская империя была ответом на латинский Pax Romana и Мусульманскую умму. Видите, во мне проснулся профессор.

Расплывшись, лицо Николая покрылось морщинками. Помолчали. Лангоф шагал, сосредоточенно глядя под ноги.

– Столько страданий, столько жертв! – через минуту выдавил он с какой-то болезненностью. – И во имя чего? Кому нужно наше мессианство? Тем более, мы сами в него не верим, а наши государи… – Повернувшись, посмотрел в упор: – А может, и к лучшему, что исчезнем?

Профессор развёл руками.

– У кого сверхчеловек, у нас сверхидея. Только мы любую сверхидею скомпрометируем.

Прохожие встречались всё реже. Хлопая парадными, прятались за обшарпанными дверьми. Лангоф провожал их глазами.

– Значит, в России нужно выковать нового человека?

– А старого куда? Истребить?

– Но уж больно он мерзок!

– Зато живуч, как крыса! А природу не переделаешь. Да и жизнь не мы даровали, нужно её сохранять.

– Нужно ли? Либо сверхчеловек, либо прощай человечество!

– Ну, не всем же быть Ницше! Иначе бы давно выродились.

Булыжная мостовая упёрлась в тупик. Обступили каменные дома-колодцы. В подворотню метнулась кошка.

– Вот и пришли, – задержавшись у парадной, протянул руку Николай.

Окно на втором этаже распахнулась, высунулась седая, миловидная женщина:

– Коленька! Где же ты? Я волнуюсь.

– Я сейчас, сейчас…

– И маменька расстраивается.

Окно закрылось. Зашторив занавеску, женщина пошла открывать дверь.

– Ну, Алексей, прощайте. – В облике профессора промелькнуло что-то детски трогательное. – Это же надо было умудриться так прожить, чтобы тебя до седых волос звали Коленькой! – прошептал он ни то с обидой, ни то с гордостью.

Пожимая руку, Лангоф только сейчас заметил свалявшиеся волосы, усталое лицо и протёртые лоснившиеся брюки, пузырившиеся на коленках.

Весь вечер Лангоф пережёвывал их разговор. Дикая, жестокая страна, которую населяют лунатики! Здесь нет будущего! Но что делать? Продать за бесценок Горловку? Уехать за границу? А там? Скрестив руки за головой, Лангоф лежал, уставившись в потолок. «Так и мучаемся в раздрае», – вспомнилось ему. «Да-да, так и мучаемся», – повторял он до тех пор, пока его не одолел сон.

Неверова-младшего Лангоф нашёл на грязной квартире, которую тот снимал в трущобах Васильевского острова. Звонка не было, постучав зонтиком в дверь, барон представился, передав Неверову-младшему, заспанному молодому человеку с мятым лицом, поклон от отца. Неверов-младший безразлично кивнул.

– И что вам угодно?

– Есть разговор.

Зевая, хозяин пригласил в комнату. Нервные, суставчатые пальцы, беспрерывно шарившие по халату, и подвижный, хрящеватый нос с тонкими ноздрями выдавали кокаиниста. Поняв, кто перед ним, Лангоф сходу выложил про рулетку.

Неверов-младший оживился.

– Мест много, я всюду вхож, но сами понимаете… – Он замялся. – Привести незнакомого человека…

– Ваши хлопоты будут оплачены, – холодно помог Лангоф.

Неверов-младший потёр ладони.

– О, я с удовольствием! Согласен на долю, скажем, десять процентов?

– А вдруг я проиграю?

– Ну что вы, я приношу удачу.

– Тогда почему самому не сыграть? Я ссужу.

– Лучше подожду в буфете. У вас найдётся на лафит?

Порывшись в карманах, Лангоф протянул рубль.

– О, это много! – покраснел хозяин. – Но чего откладывать? Отправимся сразу, только переоденусь.

– Это далеко?

– Здесь, на Васильевском.

У парадной дожидался Чернориз.

– Пойдём, – на ходу бросил ему Лангоф.

– Вдвоём нельзя, – запротестовал Неверов-младший. – На Мойке заведение прикрыли, слышали? В первый раз никак нельзя.

Квартира с рулеткой оказалась в соседнем квартале, и Чернориза оставили под желтевшим газовым фонарем, тускло освещавшим мостовую. Прошёл дождь, и кое-где стояли лужи. Барон с Неверовым-младшим скрылись в сером здании с засиженным слизняками подъездом. Под окном напротив стояла напомаженная толстогубая девица с ридикюлем.

– Угостишь, красавчик? – прижалась она к Черноризу. – Поедем в ресторацию.

Данила повернулся к ней, и тут у него потемнело в глазах, он почувствовал подступавшую дрожь, предвещавшую припадок. Он судорожно глотнул воздух, а через мгновенье рухнул на мокрый булыжник. Ахнув, девица прикрыла рот ладонью. У Чернориза закатились глаза, изгибаясь дугой, он бился о мостовую. Девица быстро достала из ридикюля сложенный веер и, наклонившись, сунула между стучавших зубов.

Лангоф решил не рисковать и играл по мелочи. Без Данилы он не был в себе уверен, поэтому больше присматривался к обстановке, рассеянно делая ставки, улыбался игрокам. Он надеялся вернуться завтра и тогда пустить заведение по ветру. Но ему везло. Он постоянно выигрывал, даже выбирая невероятные комбинации. У него уже скопилась горка ассигнаций. Игра его захватила. Он заворожённо следил за шариком, весь внимание, покрылся испариной, то и дело промокая лоб платком. Иногда ему казалось, что он сам катится по красно-чёрному полю вместе с шариком, выбирая, где остановиться. Если бы на свете не существовало Чернориза, он, вероятно бы, подумал, что рулетка играет роль своеобразного причастия, а его мысли выразились бы тогда, возможно, так:

«Когда шарик мечется по кругу, нам открывается бездна нашего неведения. Мы ждём, когда откроется истина, и миг этого напряжения завораживает. В душе мы не верим в случай и пытаемся угадать предопределённое. Глядя на крутящийся шарик, каждый испытывает ощущение того, что кто-то знает его остановку. Делая ставки, мы хотим подтвердить свою сопричастность, и потому рулетка – таинство».