Короткая память - Александр Борисович Борин

— Погу-убят, — протянул он. — Я их насквозь вижу...

Уйдет он когда-нибудь?

Наконец Рукавицын поднялся.

Но продолжал стоять.

— Завтра мне приходить? — спросил он.

— Куда?

— В лабораторию.

— Зачем?

— Опыты дальше ставить.

— Да зачем же, Николай Афанасьевич? — сказал я. — Все, что могли, мы уже сделали. Теперь большая наука займется. Москвичи. Я же объяснил вам.

Он помолчал.

— А мне что делать? — спросил он.

— Вам?

Об этом я как-то, признаться, не думал. Меня занимал его препарат, пауки... А он сам?

— Не знаю, Николай Афанасьевич, — почти растерянно сказал я. — На работу вам надо, наверное, устраиваться. Трудиться, как все люди... У вас какая профессия?

— Профессия? — Это слово его, кажется, удивило, даже позабавило.

— Ну да. Что вы умеете делать?

— Лечить рак.

— А еще что?

Он не ответил.

Смотрел в сторону и молчал.

— Николай Афанасьевич, — сказал я, — чем вы зарабатывали себе на хлеб? На какие средства жили?

— Когда?

— Ну все это время... Не торговлей же препаратом существовали?

— Нет. Жена кормила.

— Ну а еще раньше? Уйдя из института?

— Фельдшером был.

— Вот и прекрасно, — обрадовался я. — Отличное занятие. Надо вам найти место фельдшера. Завтра же я позвоню в горздрав.

Рукавицын засмеялся зло и почему-то покровительственно.

— Зачем? — спросил он.

— Не понимаю?

— Зачем фельдшером? Сяду с шапкой у паперти. Небось люди прокормят Рукавицына, не дадут помереть с голоду. Как считаете?

Меня поразила неожиданная ненависть в его голосе.

— Что с вами? — спросил я.

— Вчера еще всем был нужен Рукавицын. Прокурору, артисту, вам... А сегодня — иди ставь клизмы трудящимся?

— Николай Афанасьевич, — сказал я, — в чем дело? Вас обидело мое предложение устроиться фельдшером? Что же в этом обидного?

Он повернулся ко мне.

— Правду сказать? — спросил он.

— Какую правду?

— Настоящую правду сказать?

— Не понимаю, Николай Афанасьевич.

Он улыбнулся. Это была опять его обычная детская, ласковая улыбка.

— Вы уж признайтесь как есть, Евгений Семенович, — сказал он. — Померла жена — и Рукавицын сразу стал вам не нужен? Так ведь получается?.. Пока еще была надежда, что успеете спасти препаратом, ставили опыты, меня рядом держали... А теперь зачем? Метлой поганой! На все четыре стороны! Правильно я говорю?

Даже не обида, не горечь звучали в его словах — скорее самодовольная радость человека, который вовремя спохватился и не позволил обвести себя вокруг пальца.

Я смотрел на него и думал: Рукавицын не может причинить мне боль. Это было бы противоестественно.

— Уходите, Николай Афанасьевич, — тихо попросил я.

— Сейчас. Сию минуту. — Он не двинулся с места. — Я что хочу сказать, Евгений Семенович. Теперь, значит, всем нашим прежним договоренностям пришел конец. Верно? Пока опыты шли, я свое слово держал. Не лечил людей. Со мной по-честному — и я по-честному... А теперь руки у меня развязаны. Опять сам себе хозяин-барин. Правильно я говорю, Евгений Семенович? — Он улыбался.

— За незаконное врачевание пойдете под суд, — объяснил я.

— Обязательно! — весело согласился он. — А как же! Куда денешься? Пойду под суд. Но тогда, — погрозил пальцем, — весь народ узнает, какое я совершил открытие. На скамье подсудимых вы мне рот больше не заткнете. Не имеете права. Закон есть такой, я знаю. Подсудимый что хочет, то и говорит. И вся публика, полный зал, его слушает. — Он засмеялся. — На скамье подсудимых я буду самым свободным на свете человеком.

Я молчал.

Рукавицын случайно коснулся своего оттопыренного кармана, вспомнил вдруг и вынул бутылку водки и завернутый в газету кусок колбасы. Оглянулся — куда бы деть? — и положил на письменный стол.

— Вот, — вздохнул он. — А я думал, посидим по-человечески…

— Немедленно заберите, — сказал я.

Он ничего не ответил.

Вышел в коридор. За ним захлопнулась дверь.

В эту ночь я не сомкнул глаз.

От принятого снотворного разламывалась голова.

Месяц о Рукавицыне не было ни слуху ни духу.

Я старался не думать о нем, не знать, забыть.

А через месяц, 29 и 30 марта, в городскую инфекционную больницу санитарным транспортом доставлены были трое больных с явными признаками столбняка...

* * *

— Воздухом дышите? — возле садовой скамейки стоял Боярский. — Уже пообедали?

Он смахнул рукой листья и сел рядом.

Доминошники весело загалдели, у них, видно, произошло что-то интересное.

— Сыну сейчас звонил, — сказал Боярский. — Спрашиваю: «Газ выключил?» А он: «Папа, почему гуси Рим спасли?»

Он засмеялся.

— Сколько ему? — спросил я.

— Скоро восемь.

— Серьезный человек.

— Не говорите! Обещаю: «Вечером расскажу». А он: «Нет, папа, мне сейчас нужно».

— Наверное, так и есть.

— Конечно! А вы как думали?

— Один сын?

— У меня? Нет, двое. Старший уже институт кончает.

— Вы богач.

— Это верно, — удовлетворенно кивнул Боярский.

Доминошники поднялись и шумной гурьбой направились в конец бульвара. Я проводил их взглядом.

— Медиком будет? По стопам отца? — спросил я.

— Старший мой? Нет, он строитель. И, говорят, очень способный, — уважение послышалось в голосе Боярского.

— А где мать? — спросил я. — Младший один дома?

Спросил и пожалел: может, нельзя об этом?

— Мать у нас великий человек, — гордо сказал Боярский. — Археолог, доктор наук... Полгода в экспедиции. Слышали о последних раскопках в Киргизии? Это она.

Боярский был, оказывается, вполне благополучным человеком. Раньше я этого почему-то не замечал.

— Образцовая семья, — сказал я.

— Слава богу, — скромно согласился он. — Все хорошо. И дети, кажется, добрые, не эгоисты... Мы с женой больше всего этого опасались. Что вырастут бездельниками, страха не было. Откуда? С пеленок видели, как трудятся их родители... И мать,