Человечность - Михаил Павлович Маношкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он присел на чурбак, раскрыл записную книжку Марзи, развернул вложенный в нее листок и забылся. Стихотворение из четырнадцати строк потрясло его.
ОЛЬГЕ
Не для меня ты, знаю, рождена.
Судьбой ты предназначена другому.
Ты отдалася сердцу дорогому,
Счастливая, хмельная без вина.
Но все равно душа тобой полна —
Я благодарен жребию такому.
Ты счастлива и — я, но по-иному:
Я песнь пою, что у тебя весна.
Я птицею взовьюся над тобой —
Кто помешает на тебя смотреть!
Коснусь тебя травою луговой,
Тебе листвою буду шелестеть.
И что бы ни случилося со мной, —
Тебе одной я вечно буду петь.
Подошла Ольга. Он рассеянно протянул ей листок.
— Тебе.
Ольга прочитала, ее лучистые глаза потемнели.
— Я знала. Пусть это останется у тебя.
Он вложил листок в записную книжку. Больше он читать не мог.
После обеда Ольга и Крылов уехали.
— Он все понимал, он был хороший друг. И почему это все хорошие люди погибают? — размышляла Ольга. Ее большие глаза смотрели на него печально, доверчиво и нежно.
Крылов тоже думал о том, как много оставил ему этот нескладный худой человек, никому не навязывавший себя и такой нужный каждому, с кем жил. Марзя научил Крылова лучше видеть жизнь и людей, он оберегал его счастье и умел находить радость в чужой радости. В нем заключались огромные силы, он был необыкновенный человек.
— У нас с тобой три дня. — сказала Ольга.
Трое суток жизни, тишины. Немало после того, что осталось позади.
* * *
Подъезжая к базе, Крылов услышал знакомую песню. Здесь, в брянских лесах, она звучала чересчур необычно.
Около штабного дома стояла группа командиров. Фоменко вышел навстречу партизанам, пожал им руки. В петлицах у него алели капитанские «шпалы».
— Федорчук, баню по всем правилам! А у нас гости с Большой Земли, твои, молчун!
Из-за деревьев сомкнутой колонной выходила десантная рота:
Пускай фашисты мечутся и в панике дрожат —
Мы нервы их испробуем на лезвии ножа!
Мы бьем врага без промаха,
Идем всегда вперед, —
Воздушная, десантная
Нигде не пропадет!
Четким шагом, в белых маскхалатах, с автоматами на груди шли преемники Женьки Крылова, Феди Бурлака, Саши Лагина, Витьки Седого.
— Взять взводную дистанцию! — прозвенел энергичный голос командира роты, и колонна послушно разделилась на четыре равных прямоугольника. Прошел первый взвод, за ним второй.
— Третий взвод, подтянись!
Что-то дрогнуло в Крылове, теплой волной пробежало по телу, комом собралось в груди. Среднего роста взводный повернул голову — круглые щеки, чуть вздернутый нос… Паренек, шагавший на Женькином месте, тоже был с пулеметом и, проходя мимо, обдал Крылова внимательным любопытным взглядом. Взвод удалялся, а паренек все смотрел. Крылов поднял руку, и Ольга помахала рукой. Это уходила навстречу неизвестности необстрелянная Женькина юность.
Ольга увидела в глазах у Крылова слезы.
Перед ним был тот самый батальон, неувядающий, непобедимый, как жизнь. Но это был уже не Женькин батальон. Тот исполнил свой долг, ударил по острию наступающих фашистских войск, стал легендой и больше не вернется к нему, как юность. А Крылов, никого и ничего не забывший, стоял теперь в рядах другого батальона, тоже неувядающего, как легенда.
Мать и сестры тепло встретили Ольгу и Крылова. Он тоже рад был видеть их. С того часа, когда он переступил порог этого своего нового дома, он почувствовал себя ответственным за их судьбу, а на Дальней заставе, у могилы комиссара Кудинова, дал себе слово никогда не оставлять их в беде.
— Я скоро вернусь, — сказал он, как тогда, в первый раз.
Он вышел из землянки и направился в штаб.
— Ты чего, Крылов? — спросил Фоменко, оторвавшись от бумаги.
— Мне нужна мука, соль, мясо или что-нибудь.
— С этим у нас неважно, — Фоменко взглянул на Ивакина — тот одобрительно кивнул. — Попробуем что-либо сделать. Дежурный, Федорчука сюда! Вскоре грузный завхоз ввалился в штаб.
— Какие продукты на складе?
— Да никаких нема! Один командирский запас.
— Значит, есть продукты?
— Как же без этого, есть. Только без командира не могу. Вот он вернется с Центральной базы, скажет.
— Не дождешься ты его, Федорчук, не вернется больше Ломтев, — проговорил Ивакин. В голосе у него звучали веселые нотки.
— Не вернется? А як же… без командования-то?
— Командование на месте. Вот знакомься: командир отряда капитан Фоменко, ну а я комиссар. Как ты считаешь, Федорчук, мы теперь для тебя что-нибудь значим, а?
— А я что — чи я что говорю? Мне як прикажуть…
— Пойдем посмотрим, что там у тебя на складе.
Комиссар и завхоз вышли.
— Ломтева что — сняли, товарищ капитан?
— Нет больше Ломтева, Крылов! Перевели на новую должность, там ему как раз подходящее место. Ну, как ты — написал домой?
— Куда?
— Как куда — в Московскую область, в Покровку! Да-да, можно, дойдет твое письмо: пиши, молчун! Вот мы с тобой и немного квиты.
— Спасибо, товарищ капитан.
Это был трудный и счастливый день. Крылов обретал сразу две семьи — свою собственную и Ольгину, и обе слились для него в одну.
Он принес в землянку туго набитый вещмешок с продуктами. Женщины принялись готовить ужин, а он сел за письмо. Таня не отходила от него и без умолку разговаривала. Лида помалкивала, но ей тоже хотелось заговорить с Женькой-пулеметчиком, о котором в лесных поселениях рассказывали были и небылицы.
— А тебе бывает страшно? — спросила она.
— Еще как.
— Вот и неправда. Все говорят, ты ничего не боишься.
— Боюсь. Я и тебя боялся.
Лида впервые улыбнулась ему открыто и незащищенно, и он заметил, что она тоже похожа на Ольгу.
В письме он сообщил главное: жив, здоров, партизанит в брянских лесах. Матери и Шуре этого будет вполне достаточно. Еще он добавил: «Мама, как видишь, со мной ничего не случилось и не случится впредь. И если я вдруг опять надолго замолчу, не тревожьтесь: я ведь в немецком тылу. И знай, мама, я не один: со мной Ольга. Сейчас мы отдыхаем в землянке. Здесь ее мать, Ирина Тимофеевна, и сестры Лида и Таня. Мама, я
