Мальвиль - Робер Мерль

Так как молчание слишком затянулось, я приподнялся на локте.

– Хочешь, я сменю тебя? Можешь идти.

– Нет, – ответил Тома, – ты, в Мальвиле нужнее. Погляди, как получилась стена – такая ли, как ты задумал.

– Ладно, – согласился я. – Но и ты не задерживайся здесь, когда стемнеет. Это бесполезно. На ночь у нас есть землянка.

– Чья сегодня очередь дежурить?

– Пейсу и Колена.

– Хорошо, – сказал Тома. – К ночи вернусь.

Лишь одно выдает нашу скованность – мы оба говорим преувеличенно будничными голосами, как-то даже слишком по-деловому.

– Ну привет, – на прощанье сказал я, и даже непринужденность, с какой я бросил эти слова, показалась мне наигранной. Да и само слово «привет» – в обычное время я обошелся бы без него. Мы не слишком-то соблюдаем между собой такую вежливость.

Я ускорил шаги, позвонил в колокольчик у палисада, и Пейсу открыл мне опускную дверцу.

– Дело сделано, – сказал он, как только я прополз в отверстие и поднялся на ноги. – Ну, что скажешь? Какова стена? Погляди, даже если стать сбоку, все равно с какой стороны – у кладбища или у крутизны, – торца ни за что не увидишь. Здорово мы стену замаскировали, а? Ни одного камня не видать – только мешки. Придется Вильмену поплясать.

Он слегка запыхался, и, хотя к вечеру похолодало, по голому его торсу все еще струился пот, а мускулистые руки были чуть согнуты в локтях, точно Пейсу никак не удавалось их выпрямить. Я заметил, что ладони у него побагровели и, несмотря на застарелые мозоли, ободраны в кровь.

– Нет, подумай только, – продолжал он, – управились за день. Никогда бы не поверил. Правда, глыбы были уже обтесаны и работали мы вшестером, вернее, впятером, да еще четыре бабы.

Весь Мальвиль, кроме двух наших старух и Тома, собрался вокруг стены полюбоваться ею в лучах заката, Кати, стоя на верхней перекладине приставной лестницы, выравнивала верхний ряд мешков с песком. Мы видели ее со спины.

– Ладная бабенка, – вполголоса сказал Пейсу.

– Сестра сложена лучше.

– А все ж таки счастливчик этот Тома, – продолжал Пейсу. – И совсем не гордячка. С каждым словечком перекинется. Ластится. Непременно тебя поцелует. Иной раз совестно даже.

Я заметил в сумерках, как он покраснел.

– Я вот насчет чего, Эмманюэль, – продолжал он. – Завтра нам драться, не ровен час еще убьют, хорошо бы нынче вечером исповедаться. Это я про себя с Коленом говорю.

Он вертел и вертел в своих громадных ручищах висячий замок от опускной дверцы – он забыл водворить его на место.

– Ну что ж, я подумаю.

Но не успел. Прогремел выстрел. Я замер.

– Открывай, – приказал я Пейсу. – Я бегу туда. Это Тома.

– А если не он?

– Открывай живее!

Он вновь поднял деревянный щиток. Проползая под ним, я отрывисто приказал:

– Ни с места!

И побежал с ружьем наперевес. Долгими же были эти сто метров. На втором повороте я замедлил бег, пригнулся и по рву продвигался уже согнувшись. Посреди дороги я увидел Тома, он стоял неподвижно с ружьем в руках, ко мне спиной. У его ног лежала какая-то фигура в светлой одежде.

– Тома!

Он обернулся, но так как почти совсем стемнело, я не мог рассмотреть его лица. Я подошел ближе.

Распростертая фигура оказалась женщиной. Я увидел юбку, белую блузку, длинные светлые волосы. В груди женщины зияла рана.

– Это Бебель, – сказал Тома.

Глава XVI

– Ты уверен? – Я разглядел в полутьме, как Тома пожал плечами.

– Я сразу узнал его по описанию Эрве. И по походке тоже. Он думал, что кругом никого нет, и даже не старался семенить по-женски.

Тома замолчал и проглотил слюну.

– И что же?

– Я дал ему пройти, потом встал, прижался вот к этому стволу и окликнул: «Бебель», – совсем негромко окликнул. Но он обернулся, будто его собака за ногу тяпнула, узелок к животу прижал и запустил туда правую руку. Я приказал: «Руки за голову, Бебель». А он как метнет в меня нож.

– Ты увернулся?

– Сам не знаю. Может, увернулся, а может, Бебеля дерево отвлекло. По привычке. Наверняка он учился метать нож в дерево. В общем, нож вошел в ствол, а еще несколько сантиметров – и сидел бы он у меня в груди. Тут я и выстрелил. Вот нож – значит, мне это не привиделось.

Я прикинул нож на вес и носком ноги задрал юбку Бебеля до самых трусов. Потом наклонился и при тусклом свете сумерек стал разглядывать его лицо. Смазливый, тонкие, правильные черты в рамке длинных светлых волос. По лицу вполне можно ошибиться. Ну что ж, Бебель, теперь наконец все твои проблемы решены. Их за тебя решила смерть. Мы так и похороним тебя в женской одежде.

– Как видно, Вильмен хотел сыграть с нами ту же штуку, что с Ла-Роком, – сказал Тома.

Я покачал головой.

– Его нет поблизости. Не то он уже оказался бы здесь.

Но все же лучше было не мешкать. Придется Бебелю подождать с похоронами. Мы с Тома побежали к Мальвилю. Жаке я оставил сторожить вал.

Все собрались в кухне въездной башни и сгрудились вокруг стола в ярком свете масляной лампы, которую Фальвина принесла из маленького замка. Мы молча переглядывались. Наши ружья были прислонены к стене позади нас, а широкие карманы наших джинсов и рабочих комбинезонов оттопыривались от патронов. Патронташей у нас было всего два – мы отдали их Мьетте и Кати.

Ужин был самый немудрящий: хлеб, масло, ветчина и на выбор молоко или вино.

Тома снова повторил свой рассказ, выслушали его с огромным вниманием, а Кати – просто с восторгом, что меня задело. Недоставало еще, чтобы я ревновал! Я изо всех сил старался подавить в себе ревнивое чувство – оказывается, это не так-то легко.

Тома кончил; все единодушно решили, что Вильмена и его банды и в самом деле нет поблизости. Иначе, услышав выстрел и зная, что у Бебеля нет ружья, они напали бы на Тома. Бебелю не было поручено зарезать часового и открыть ворота своим, как в Ла-Роке, он должен был просто разведать обстановку. Как те двое, что явились утром.

Разговоры умолкли, сменившись долгим, тревожным молчанием.

Когда ужин подошел к концу, я сказал:

– Если возражений нет, я, когда уберут со стола, начну причащать.

Все согласились. Промолчали только Тома и Мейсонье. Пока женщины убирали со стола, Пейсу увел меня во двор.

– Послушай, – сказал он тихо, – я хотел бы сначала исповедаться.

– Теперь?

– Ну да. Я всплеснул руками.

– Милый мой Пейсу, да я все твои грехи наизусть знаю.

– Еще один прибавился, – сказал Пейсу. – И тяжелый.

Молчание. Мне было досадно, что в кромешной тьме я не могу разглядеть его лица. Стояли мы всего метрах в пятнадцати от крепостного вала, и мне не было видно даже ходившего дозором Жаке.

– Тяжелый? – переспросил я.

– Как тебе сказать, – ответил Пейсу. – Довольно-таки.

И снова воцарилось молчание. Мы неторопливо зашагали в темноте в сторону Родилки.

– Кати?

– Да.

– В мыслях?

– Ну да, – вздохнул Пейсу.

Я оценил этот вздох. Мы подошли к Родилке. Амаранта, не видя меня, почуяла мое присутствие и ласково фыркнула. Я подошел ближе, на ощупь нашел большую ее голову и стал гладить. Какая же Амаранта была теплая, мягкая.

– Она к тебе ластится?

– Да.

– И целует?

– Часто.

– А как целует?

– Как надо, – ответил Пейсу.

– Обвивает руками шею и часто-часто чмокает в лицо?

– Откуда ты знаешь? – изумился Пейсу.

– И прижимается к тебе?

– Какое там прижимается, – сказал Пейсу. – Льнет к тебе, а сама вся так ходуном и ходит.

В эту минуту я отчетливо представил себе, как поступил бы на моем месте Фюльбер. В сущности, этим совсем недурно руководиться: вообразить себе, как поступил бы в том или ином случае Фюльбер, и делать наоборот. На сей раз это рассуждение привело к следующему.

– Имей в виду, ты у нее не один, – сказал я.

– Как, – удивился Пейсу. – И ты тоже?

– И я тоже.

Еще одно маленькое усилие. Пойдем до конца по пути антифюльбертизма.

– Но со мной дело обстоит куда хуже, – продолжал я.

– Куда хуже! – как эхо повторил Пейсу.

Я рассказал ему, что произошло, когда я отдыхал днем. Разговаривая, я оперся спиной о перегородку стойла, и Амаранта положила голову мне на плечо. Правой рукой я гладил ее подщечину. И она, всегда такая норовистая, не пыталась меня укусить, а только ласково захватывала губами мою шею.

– Вот видишь, – сказал я ему, – ты пришел ко мне исповедаться, а вместо этого исповедуюсь я.

– Но ведь я-то не могу дать тебе отпущение грехов, – заметил Пейсу.

– Это неважно, – живо возразил я. – Важно высказать другу то, что тебя мучает, и признать за ним право тебя судить.

Молчание.

– Я тебя не сужу, – сказал Пейсу. – На твоем месте я поступил бы также.

– Ну вот, – сказал я. – Ты покаялся. И я тоже.

Я не сказал ему, что он не замедлит оказаться, как он выражается, «на моем месте». При этой мысли я почувствовал ревность. Ну что ж, буду ревновать, ничего не поделаешь, и, как Тома, обуздаю свою ревность. Если мы, мальвильцы, хотим жить в согласии, придется нам рано или поздно победить в себе чувство собственности.