Ламмермурская невеста - Вальтер Скотт

Люси ни словом не обмолвилась о том, что было накануне. Казалось, она ничего не помнила из того, что произошло, так как то и дело проводила рукой по шее, словно отыскивая голубую ленту, и, не находя ее там, удивленно и разочарованно бормотала:

— Эта нить связывала меня с жизнью.

Несмотря на эти явные симптомы безумия, леди Эштон зашла уже слишком далеко, чтобы отложить свадьбу дочери, даже при ее теперешнем состоянии.

Напротив, она употребила все усилия, чтобы скрыть болезнь Люси от Бакло, ибо превосходно знала, что стоит ему заметить малейшее нерасположение к себе со стороны невесты, как он тотчас расторгнет помолвку, к величайшему стыду и бесчестию семьи. Поэтому леди Эштон решила, что, если Люси не станет хуже, свадьба совершится в назначенный день. Она утешала себя надеждой, что перемена места, обстановки и новое окружение скорее и вернее исцелят расстроенное воображение ее дочери, нежели все медленные средства, предложенные учеными докторами. Сэр Уильям, лелеявший мысль о возвеличении своего семейства и искавший поддержки против успешных происков маркиза Э***,

— охотно согласился на то, чему он все равно, надо полагать, не мог бы помешать, если бы даже захотел. В свою очередь, Бакло и полковник Эштон даже слушать не хотели об отсрочке: по их мнению, после всего случившегося было бы позором отложить свадьбу хотя бы на час, так как кто-нибудь мог подумать, что они испугались непрошеного визита Рэвенсвуда и его угроз.

Впрочем, если бы Бакло знал о физическом или, лучше сказать, душевном состоянии мисс Эштон, он едва ли стал бы ее торопить. Но, по тогдашнему обычаю, жених и невеста могли видеться очень редко, да и то недолго, — обстоятельство, оказавшееся на руку леди Эштон, — так что Бакло не только не знал, но даже и не подозревал о недуге своей будущей жены.

Накануне дня свадьбы у Люси снова был припадок необычайной веселости: она с детским любопытством пересмотрела все наряды, приготовленные для членов семьи по случаю предстоящей церемонии.

Утро этого памятного дня выдалось великолепное.

Нарядные гости съезжались со всех сторон. Не только родственники сэра Уильяма Эштона и еще более знатная родня его супруги, а также множество друзей и близких Бакло, все пышно разодетые, верхом на великолепных конях, покрытых богатыми чепраками, — но и каждое мало-мальски значительное пресвитерианское семейство на пятьдесят миль в округе почли своим долгом присутствовать на свадьбе, которую рассматривали как победу, одержанную над маркизом Э**в лице его родственника Рэвенсвуда. После роскошного завтрака все стали собираться в церковь.

Вышла невеста в сопровождении матери и брата Генри. Вчерашняя веселость уступила место глубокой задумчивости, что нисколько не противоречило торжественному обряду. Глаза Люси блестели, на щеках играл румянец, чего давно уже не было, и, когда она появилась, сияя великолепием наряда, среди гостей поднялся восхищенный гул, в котором слышны были даже голоса дам. Пока гости садились на лошадей, сэр Уильям — человек миролюбивый, к тому же во всем любивший порядок — пожурил младшего сына за то, что тот нацепил не по росту длинную саблю, принадлежавшую старшему брату.

— Уж если тебе во что бы то ни стало понадобилось надеть оружие для такой мирной церемонии, — оказал он, — так взял бы кинжал, который я нарочно выписал для тебя из Эдинбурга.

Мальчик сказал, что кинжал затерялся.

— Скорее всего ты сам его куда-нибудь запрятал, — заметил отец, — лишь бы покрасоваться с этой огромной саблей на боку, которая под стать разве что сэру Уильяму Уоллесу. Ну, все равно, садись на лошадь и смотри за сестрой.

Генри повиновался и занял место в центре блестящей кавалькады. Он был так занят своей саблей, вышитым камзолом, шляпой с перьями и отлично выезженным конем, что ни на кого не обращал внимания; но впоследствии он до самой смерти вспоминал, что когда подсаживал сестру на лошадь, ее влажная рука была холодна, как могильный мрамор.

Свадебный кортеж, пестрой лентой растянувшись по холмам и долам, достиг наконец приходской церкви, которая едва вместила его, ибо, не считая домочадцев, в нем было более ста мужчин и женщин. Венчание было совершено по обрядам пресвитерианской церкви, к которой с некоторых пор принадлежал и Бакло. На паперти под присмотром Джона Мордшуха, недавно получившего повышение в чине и сменившего обязанности привратника заброшенного кладбища на должность сторожа Рэвенсвудской церкви, было роздано щедрое подаяние нищим всех соседних приходов. Эйлси Гурли и две ее подружки, те самые, что обряжали покойную Элис, усевшись поодаль на могильной плите, завистливо сравнивали полученные ими дары.

— Все-таки мог бы Джон Мордшух вспомнить старые времена и уважить старых приятельниц, хотя он и вырядился нынче в черную рясу, — прошамкала Энни Уинни. — Вместо шести селедок мне досталось только пять, да и те никуда не годятся, а кусок говядины по крайней мере на целую унцию меньше, чем у остальных. И разве это мясо? Одни жилы. Вот твой кусочек, Мегги, кажется от лопатки.

— Мой? — отозвалась параличная старуха. — Одни кости! Уж коли эти богатей суют бедняку подачку на свадьбах да похоронах от щедрот своих, так могли бы хоть дать что-нибудь получше.

— Э-э, милая, — усмехнулась Эйлси Гурли. — Они раздают милостыню вовсе не из любви к нам. Их нимало не заботит, сыты мы или умираем с голода.

Да они не посовестились бы сунуть нам камень вместо хлеба, если бы это потешило их тщеславие. Да еще потребовали бы от нас благодарности, словно и впрямь служат ближним из христианской любви.

— Истинная правда, — согласилась ее подруга.

— Эйлси, ты самая старшая из нас, скажи, видала ли ты такую пышную свадьбу?

— Свадьба хороша, — ответила Эйлси, — только похороны будут еще лучше.

— Люблю похороны, — сказала Энни Уинни. — Кормят на поминках не хуже, чем на свадьбах, н не заставляют при этом скалить зубы, умильно хихикать, делать радостное лицо и желать счастья их пустоголовым светлостям, которые обходятся с нами не лучше, чем со скотиной. Нет, уж я люблю похороны — получил милостыньку и пой себе на здоровье славную песенку:

Есть хлеб у меня и монетка в мошне,Не лучше тебе, да не хуже и мне.note 47

— Что правда, то правда, Энни. Пошли нам бог ведро в июле да побольше покойников.

— А не скажешь ли, матушка Гурли, — продолжала хромая, — ведь ты у нас самая старшая и самая умная — кто из этих веселых господ первым отправится на тот свет?

— Видите вон ту щеголиху, убранную золотом и драгоценностями? Вон ту, которую подсаживают на белую лошадь позади молоденького вертопраха в пунцовом камзоле, с длинной саблей на боку.