Вернуть мужа. Стратегия и Тактика (СИ) - Володина Жанна

- Грош мне цена, если я не могу с собственной женой договориться.

- Просто твоя собственная жена не твоя собственность, - каламбурю я.

- Не собственность, - соглашается адвокат Быстров, - здесь главное, что моя.

Несколько тараканов-присяжных вытирают платочками слезы умиления. Наверное, это женщины. Интересно! С гендерной точки зрения я еще о своих тараканах не думала.

- Не надо использовать на мне свои адвокатские приёмчики, - огрызаюсь я.

- И не думал, - отвечает бледный Максим. - Ясность мышления предполагает ясность языка. Ни ты, ни я не можем мыслить ясно. Но это не повод отказываться от разговора. Если ты думаешь, что тогда, когда ты нас увидела, я мог просто выкрикнуть пару слов, остановив тебя и успокоив, то вынужден сказать - нет, не мог и не стал бы. Я сотни раз мысленно переиграл эту ситуацию по-другому. Уже после я нашел много, как мне кажется, достойных и верных способов тебе все объяснить. Но... post pugnam cum pugnis, non unda, после драки кулаками не машут.

- Увлекся латынью? - спросила я, как тогда у него спросил Вовка.

- В моей жизни было только два увлечения, - отвечает Максим, и по мрачному выражению его лица я понимаю, что он тоже вспомнил про Вовку.

- Два увлечения, - тихо повторяю я, прижимая пальцы к вискам, они пульсируют так сильно, что мне больно.

"Что я говорил!" - судья плюгавенький злорадно усмехается.

- Это Варя-девочка и Варя-женщина, два совершенно разных человека, каждую я люблю по-своему. И это единственные женщины, к которым тебе стоит ревновать.

Присяжные начинают аплодировать, несмотря на стуки молотка плюгавенького. В тараканьих рядах раскол. Плюгавенький быстро сменяет маскарадный костюм судьи на кожаную тужурку комиссара и начинает вербовать добровольцев. Присяжные отходят налево, под знамена двух отщепенцев.

- Кроме меня, внимать твоему ораторскому искусству некому, - говорю я мужу, помахав перед его лицом билетами. - Все это прекрасно, но не отменяет Париж.

- Я объясню и это, - Максим явно не собирается уходить и не двигается с места, положив ногу на ногу.

- Это квартира моей бабушки. Это моя квартира. И я принимаю в ней только тех, кого хочу видеть сама, а не тех, кто хочет видеть меня.

- Например, Вову и Кирилла? Их ты хочешь видеть? - тут же нападает Максим.

- Да! Хочу! - отбиваюсь я, начиная лихорадочно запихивать билеты в карман его пиджака. - Хочу и приглашу. Никто не мешает тебе приглашать в нашу... в свою квартиру твою Настю. Или ты купил ей отдельную?

Плюгавенький комиссар уже собрал из моих тараканов отряд ополченцев. Гренадеры Максима, стоящие фронтом напротив, изо всех сил сдерживают иронические смешки. Еще немного - и я не справлюсь с ситуацией: мое тараканье войско падет в неравной схватке.

Максим хмурится, словно не может на что-то решиться, потом говорит:

- Она там уже была. И пока ты не сделала неверные выводы, давай я начну с самого начала.

У меня в голове шум и боль, как от удара, словно Максим разбил об нее вторую чашку.

Группа тараканов, отработавшая присяжными заседателями, начинает сомневаться в выборе предводителя.

- Если ты сейчас не уйдешь, - прости, дорогой словарь синонимов, но злость переполняет меня, - я за себя не отвечаю!

- А пора бы уже, - говорит Максим, резко встает, забирает из моих рук пиджак и уходит.

Настоящее. Пятница (утро). План.

Утром, выпив две чашки зеленого чая и не сумев запихнуть в себя ни кусочка еды, иду к Михаилу Ароновичу.

Старый врач очень рад. В квартире густо пахнет ванилью и коньяком.

- Варвара Михайловна! Наконец, и обо мне вспомнили! Или вас запахи приманили? Георгоша испек коньячный торт.

- Я за последним конвертом, - с порога сообщаю я. - Как вкусно пахнет!

Михаил Аронович внимательно смотрит на меня и спрашивает ласково:

- Вы чем-то расстроены, дорогая? Давайте-ка ударим глюкозой по расшатанным нервам!

- Ничем таким, что нельзя было бы пережить! - бодро отвечаю я. - Коньячный торт звучит так же здорово, как и сам коньяк!

- Похоже, у сына, наконец, появилась женщина, - шепчет мне Михаил Аронович. - Он для нее печет с утра до вечера, когда не на дежурстве. Ушел недавно в новом костюме с тортом.

- Ушел с тортом? - расстраиваюсь я.

- Он два испек. И для нас с вами. Еще Ольгу Викторовну угостим.

Михаил Аронович привычно усаживает меня за кухонный стол и наливает чай.

- Как вы думаете, Михаил Аронович, ревность ведь не обязательно признак любви? - внезапно даже для самой себя спрашиваю я.

Врач сочувственно качает головой, словно понимает причины моего беспокойства:

- Не обязательно, Варенька, не обязательно, вы правы. Иногда это попытка развлечься, некий азарт. Психология, природа у ревности сложная. Я считаю ее деструктивным, эмоционально-негативным состоянием. Она результат расхождения представлений о том, как есть и как должно быть. Вы о себе, простите, или о Максиме?

- О нас, - отвечаю я. - Если вообще еще есть это "нас".

- Оно всегда будет, слишком много у вас связано друг с другом. Столько лет жизни не вычеркнешь просто так. Поверьте человеку, любовь которого почти равна длине его жизни.

- Вы очень любили ее? - тихо спрашиваю я старого друга моей любимой бабы Лизы.

Михаил Аронович широко мне улыбается, улыбка эта преображает его морщинистое лицо, делая молодым и привлекательным:

- Почему любил? Люблю. Что изменилось? Она ушла чуть раньше. Я уйду чуть позже. Это ничего не меняет.

- Вы ревновали ее? - спрашиваю, почти не надеясь на ответ. Бабушка не одобрила бы такого личного вопроса. Но я привыкла считать Михаила Ароновича почти дедушкой.

- Да, - спокойно отвечает старик. - Но было это очень глупо, в раннем детстве. Потом, поняв, как она умеет любить... Не меня, другого, я понял и себя. Это трудно объяснить. Но против такой любви время и другие люди бессильны. Как бы пафосно это ни звучало, бессильны войны, революции, болезни, смерти.

Люди и время бессильны против такой любви... Как точно сказано. И вовсе не пафосно.

Мы пьем чай с тающим во рту коньячным тортом. Георгоше на пенсии точно надо открывать свою кондитерскую.

- Как  у вас дела? Как здоровье? - ласково спрашиваю я друга.

- Все прекрасно, Варенька, спасибо! - энергично откликается на мой вопрос Михаил Аронович. - В пределах стариковской нормы. Я ж дедушка.

- А вы знали моего дедушку? - решаюсь спросить и об этом.

Михаил Аронович, помолчав, отвечает:

- Знал, Варя. Конечно, знал. Он жил с Лизой в этом доме.

- Вы расскажете мне... - начинаю я, но сосед меня перебивает:

- Меня тут пригласили в одну школу. Как ребенка войны, рассказать о моем отце и том времени. Вот думаю - идти или не идти?

- Конечно, идти! - восклицаю я. - О вашем отце должны знать. Я помню, как любила о нем слушать. Он настоящий герой, спасший столько человек и в госпитале, и в концлагере.  Вы из-за него врачом стали?

- Да. Я врач в четвертом поколении, представляете! - важничает Михаил Аронович и достает фарфоровую фигурку. - Смотрите, Варя, коллега подарил. Вы ж поэму наизусть знаете?

Теркин. В зимнем обмундировании, с гармонью, сидит на привале, делает самокрутку. В левой руке кисет. Густая каштановая челка поднялась волной под сдвинутой набекрень шапкой с красной звездой.

На бис декламирую, радуясь возможности вспомнить:

А гармонь зовёт куда-то,

Далёко, легко ведёт…

Нет, какой вы все, ребята,

Удивительный народ.

Хоть бы что ребятам этим,

С места – в воду и в огонь.

Всё, что может быть на свете,

Хоть бы что – гудит гармонь.

Выговаривает чисто,

До души доносит звук.

Опьянев от второго куска торта смело напоминаю:

- Что насчет конверта? Вскрываем? - и мы идем в кабинет.

- Я хотела все вернуть, - говорю я столу-императору, грифонам на подлокотниках кресел и сейфу-тайнику.