Том 6. Наука и просветительство - Михаил Леонович Гаспаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы «Ну, вот уж мы, поляки, начинаем немножечко бить нас, евреев» – писал Ходасевич Садовскому в 1914 году. Будто бы В. Стенич на Гражданской войне тоже говорил: «Вот как мы на нас ударим…» А великий князь Константин Павлович в 1831 году: «Как мои поляки бьют наших русских!»
«Мы», – пишет в воспоминаниях Ахматова, имея в виду то пространство, в середине которого – Я. «Мы и весь свет», – говорили крот и мышь в сказке Андерсена.
И знает: за окном висит звезда,
Ее отнять у города забыли.
А. Ромм
Мысль «Люди думают, как отцы их думали, а отцы – как деды, а деды – как прадеды, а прадеды, они совсем не думали» (Л. Толстой, по Н. Гусеву).
Мысль «Недозволенной мысли он не скажет, но дозволенную скажет непременно соблазнительным образом» (Лесков).
Мысль «Последние две фразы дописаны при редактировании, чтобы ярче выразить мысль, которой у автора не было» (из редакторского заключения о рукописи).
«Мыслю – следовательно, сосуществую».
Мышь родила гору, и гора чувствует себя мышью.
Интеллигентский разговор
– Как вы себе представляете Пушкина, если бы он убил Дантеса, а не Дантес его?
– Представляю по Вл .Соловьеву, ничего лучше не могу придумать.
– Ведь Дантес вряд ли хотел его убивать. Почему он попал ему в живот? Скверная мысль: может быть, целился в пах?
– Исключено: ниже пояса не целились, дуэльный этикет не позволял.
– А если бы попал?
– Очень повредил бы своей репутации.
– Совсем трудно стало представлять себе, что такое честь. Сдержанность: оскорбление от низшего не ощущается оскорблением. В коммунальной квартире так прожить трудно. У Ахматовой было очень дворянское поведение.
– Это она писала: для кого дуэль предрассудок, тот не должен заниматься Пушкиным?
– Да.
– О себе она думала, что понимает дуэль, хотя в ее время дуэли были совсем не те.
– Как Евг. Иванов писал Блоку по поводу секундантства, помните? «Помилуй, что ты затеял: что, если, избави Боже, не Боря тебя убьет, а ты Борю, – как ты тогда ему в глаза смотреть будешь? И потом, мне неясны некоторые технические подробности, например: куда девать труп…». Вот это по Соловьеву.
– Отчего Пастернак обратился к Христу?
– А отчего Ахматова стала ощущать себя дворянкой? Когда отступаешь, то уже не разбираешь, что принимать, а что нет.
– Ахматова смолоду верующая.
– Пастернак, вероятно, тоже: бытовая религиозность, елки из «Живаго».
– Нет, у Пастернака сложнее: была память о еврействе.
– А я думаю, просто оттого, что стихи перестали получаться.
– А почему перестали?
– Он не мог отделаться от двух противоестественных желаний: хотел жить и хотел, чтобы мир имел смысл. Второе даже противоестественней.
– Не смог отгородиться от среды: дача была фикцией, все равно варился в общем писательском соку.
– Ему навязывали репутацию лучшего советского поэта, а он долго не решался ее отбросить, только в 37-м.
– Когда он родился? Да, в 1890‐м, удобно считать: 50 лет перед войной, 55 после войны [«Это он на собственный возраст примеривает», – сказал потом Ф.], война ослабила гайки режима, мир опять затянул их. О том, как он отзывался на антисемитские гонения и дело врачей, нет ни единого свидетельства, но в самый разгар их он писал «В больнице»: «Какое счастье умирать».
– Не люблю позднего Пастернака [оказалось: никто из собеседников не любит]. Исключения есть: про птичку на суку, «Август», даже «Не спи, не спи, художник». Но вы слышали, как он их читает? Бессмысленно: я ручаюсь, что он не понимал написанного.
– Ну, не понимать самого себя – это единственное неотъемлемое право поэта.
– И сравните, как он живо читал фальстафовскую сцену из «Генриха IV» и сам смеялся.
– Он читал ее мхатовским актерам и очень старался читать по-актерски.
– И потом, любоваться собою ему, вероятно, было совестно, а Шекспиром – нет.
– Я стал понимать Пастернака только на «Спекторском», лет в 16.
– Я тоже, хотя к тому времени и знал наизусть половину «Сестры – жизни», не понимая. «Значенье —суета и слово – только шум». А вы?
– Я, пожалуй, на «Темах и вариациях».
– Четыре поэта – Пастернак, Мандельштам, Ахматова и Цветаева – как носители четырех темпераментов: сангвиник, меланхолик, флегматик, холерик. Каждый может выбирать по вкусу. И равнодействующая двух непременно пройдет через третьего.
– А ваше предпочтение?
– Цветаева и Мандельштам.
– Несмотря на Ахматову?
– Цветаева могла бы написать всю Ахматову, а Ахматова Цветаеву не могла бы. Ахматова говорила: «Кто я рядом с Мариной? – телка!»
– Ну, это была провокация.
– Да, конечно, опять дворянская сдержанность и т. д.
– Вы слышали ранние пастернаковские прелюды? Они построены на музыкальных клише.
– Странно: поэтика клише – привилегия Мандельштама.
– Нет: цитата и клише – вещи разные.
– Правда, в музыке он пошел не дальше Скрябина. Харджиев его за это осуждает. Но ведь Скрябин, Шенберг, Стравинский – это как раз и есть три пути музыкального модерна.
Собеседниками были И. Бродский, Л. Флейшман и я.
Над «Она всегда думает над чем-нибудь, а не о чем-нибудь» (Лесков).
Наедине О. Седаковой духовник сказал о ее стихах: «Это не всегда можно понять, нужно остаться с собой далеко наедине». А я давно не могу так, получается только близко наедине, а это самое неприятное место – область угрызений совести и проч.
Наоборот «В службе не рассуждают, а только исполняют, а вне ее – наоборот», – говорил генерал Плещеев в оправдание своих вольных речей на досуге.
Напряжен, как струя, переливаемая из пустого в порожнее.
Наслаждение Риторика, упорядочив общее, позволила наслаждаться индивидуальным, все равно как культура в XVII веке, победив природу, позволила наслаждаться горными и морскими пейзажами.
Наука Естественные науки существуют, чтобы человечество не погибло от голода, гуманитарные – чтобы не погибло от самоистребления. «Об одном прошу: выбирай профессию в базисе, а не в надстройке», – сказал отец моему ровеснику-десятикласснику.
Наука (ее границы). Я представляю, что такое вещь в себе: меня что-то бьет, то под дых, то по затылку, а я могу только отмечать и рассчитывать ожидание ударов, чтобы съежиться или уклониться. Я умная марионетка, я стараюсь, чтобы дерганья моих нитей не были неожиданны, и
