Барнеби Радж - Чарльз Диккенс

В другое время обруганная им компания отплатила бы ему столь же крепкими словами, а то и рукоприкладством, но сейчас все были слишком утомлены и подавлены. Большинство с утра ничего не ело, и всех страшно измучила невыносимая жара. Они накричались до того, что были совсем без голоса, и от всех волнений и усталости так обессилели, что еле держались на ногах. Притом они не знали, что делать дальше, опасались последствий своего бунта и понимали, что не только не достигли цели, но несомненно ухудшили положение. Через какой-нибудь час из «Сапога» ушли многие, и бывшие среди них по-настоящему честные и искренние люди давали себе слово никогда больше не связываться с такими товарищами. Иные остались здесь только для того, чтобы подкрепиться, а затем и они ушли домой в таком же подавленном состоянии духа. После этого дня некоторые завсегдатаи «Сапога» стали даже избегать это заведение. Пять-шесть человек, арестованных гвардейцами, молва размножила уже до целой полусотни, и унылая весть об этих арестах окончательно отрезвила уцелевших. Они настолько пали духом и утратили энергию, что к восьми часам в трактире остались только Хью, Деннис и Барнеби, да и те уже крепко спали, сидя за столом, и разбудил их только приход Гашфорда.

— О, господи! Так вот вы где! — сказал секретарь.

— А где же еще нам быть, мистер Гашфорд? — отозвался Деннис.

— О, нигде, нигде, — тон секретаря был преувеличенно мягок. — Улицы кишат синими кокардами, вот я и думал, что вы там, среди них. Очень рад, что вы здесь.

— Так у вас есть для нас поручение, хозяин? — спросил Хью.

— Нет, что вы! Какие я могу давать поручения? Разве вы у меня на службе?

— Мистер Гашфорд, но мы же служим нашему общему делу, не так ли? — возразил Деннис.

— Делу? — повторил секретарь, глядя на него каким-то отсутствующим взглядом. — Дела больше нет. Дело проиграно.

— Проиграно!

— Ну, да! Разве вы не слышали? Петиция отвергнута сто девяносто двумя голосами против шести. Это конец. Не стоило столько хлопотать. Только это меня огорчает да гнев милорда. Всем остальным я вполне доволен.

Говоря это, он достал из кармана перочинный нож и, положив шляпу на колено, стал спарывать с нее синюю кокарду, которой щеголял весь день. При этом он мурлыкал себе под нос псалом, звучавший сегодня особенно часто на Сент-Джордж-Филдс, с кроткой грустью подчеркивая слова.

Оба его союзника переглянулись, затем уставились на него, словно недоумевая, как понимать его поведение. Наконец Хью, которого мистер Деннис всячески поощрял, подмигивая ему и подталкивая локтем, решился прервать молчание и спросил у Гашфорда, почему это он снимает кокарду.

— А потому, — подняв глаза, сказал секретарь, не то сердито, не то шутя, — потому, что носить ее, когда сидишь сложа руки, носить ее, когда спишь или удираешь от опасности, — это просто насмешка. Вот и все, приятель.

— А что же прикажете нам делать? — воскликнул Хью.

— Ничего, — Гашфорд пожал плечами. — Ничего. Когда милорда осыпали упреками и грозили ему за то, что он защищает ваши интересы, я, как человек осторожный, не требовал, чтобы вы что-то сделали. Когда солдаты топтали вас лошадьми, я не ждал, что вы тут что-нибудь сделаете. Когда один из солдат был выбит из седла чьей-то дерзкой рукой и я видел смятение и ужас на их лицах, я не требовал, чтобы вы что-нибудь сделали, — и вы действительно ничего не делали. Ага, вот он, этот юноша, такой неосторожный и смелый! Как мне жаль его!

— Жаль, хозяин? — воскликнул Хью.

— Жаль, мистер Гашфорд? — сказал и Деннис.

— Если завтра будет вывешено объявление, в котором за поимку его обещают пятьсот фунтов иди другую пустячную сумму, если в этом объявлении то же самое будет сказано о другом человеке, том, что прыгнул с лестницы в нижний коридор, — вы по-прежнему не делайте ничего, — сказал Гашфорд холодно.

— Черт возьми, хозяин! — Хью вскочил. — Почему вы так с нами разговариваете? Что мы сделали?

— Ничего, — ответил Гашфорд с иронией. — Если вас посадят за решетку, если этого молодца, — он пристально взглянул на внимательно слушавшего Барнеби, — оторвут от нас, его друзей, и от родных, тех, кого он любит и кого, быть может, убьет его смерть, если его будут гноить в тюрьме, а потом повесят у них на глазах, — все равно, не делайте ничего. Вы, конечно, сочтете такое поведение самым правильным.

— Идемте! — крикнул Хью и шагнул к двери. — Деннис, Барнеби, идем!

— Куда? Зачем? — спросил Гашфорд, опередив его и загородив собой дверь.

— Куда-нибудь, все равно! Посторонитесь, мистер Гашфорд, иначе выскочим в окно. Пустите!

— Хаха-ха! Ишь какой… горячий! — промолвил Гашфорд, сразу меняя тон на самый добродушный и приятельски-шутливый. — Настоящий порох! Но перед уходом вы не откажетесь выпить со мной?

— Ну, конечно! — прогудел Деннис, отирая рукавом свой всегда жаждущий рот. — Не сердись, брат Хью! Выпьем с мистером Гашфордом.

Хью утер вспотевший лоб и облегченно улыбнулся. А ловкач секретарь громко расхохотался.

— Подайте чего-нибудь, да живее, не то этот отчаянный убежит, не дождавшись! — сказал Гашфорд, а мистер Деннис поддержал его, усиленно кивая и бормоча ругательства. — Когда его расшевелишь, ему удержу нет!

Хью со всего размаха треснул Барнеби по спине своей здоровенной лапой, заверяя его, что ему нечего бояться. Они пожали друг другу руки — бедный Барнеби был совершенно уверен, что он находится среди благороднейших и бескорыстнейших людей в мире, настоящих героев, — а Гашфорд снова рассмеялся.

— Слыхал я, — промолвил он вкрадчиво, стоя среди них с большой бутылью в руках и наполняя стаканы так же быстро и часто, как их ему протягивали. — Слыхал, но не знаю, правда ли это, будто народ, что шатается сегодня вечером по улицам, не прочь разнести две-три католические церкви и только ждет, чтобы кто-нибудь повел его. Мне даже называли эти церкви — на Дьюк-стрит, в Линкольнс-Инн-Филдс, на Уорвик-стрит, на Голденсквер. Но слухам, вы знаете, не всегда можно верить… Вы ведь не собираетесь туда идти?

— Значит, советуете нам ничего не делать. Так, хозяин? — гаркнул Хью. — Ну, нет, мы с Барнеби не желаем идти ни в тюрьму, ни на виселицу. Надо их так пугнуть, чтобы у них пропала охота связываться с нами. Вожаки, говорите, нужны? Идем, ребята!

— Ох, буйная головушка! — воскликнул секретарь. — Ха-ха! Что за бесстрашный, неистовый, горячий парень! Такой человек…

Фразу кончать не стоило, потому что они уже выбежали из трактира и не могли ее слышать. Гашфорд сразу перестал смеяться, прислушался… Натянув перчатки и заложив руки за спину, он долго еще ходил взад и вперед по опустевшей комнате, потом отправился бродить по шумным улицам.

Улицы были полны народа, так как события этого дня наделали много шуму. Те, кому не хотелось выходить из дому, стояли у дверей или окон, и везде разговор шел о том же. Одни уверяли, что мятеж окончательно подавлен, другие — что он опять вспыхнул. Рассказывали, что лорд Джордж Гордон под усиленным конвоем отправлен в Тауэр, что было покушение на жизнь короля, что снова вызваны войска и откуда-то с окраин города какой-нибудь час назад ясно слышалась пальба. С наступлением темноты все эти слухи стали казаться еще страшнее и таинственнее. Стоило пробегавшему мимо перепуганному обывателю крикнуть, что бунтовщики идут сюда, что они уже близко, как все двери моментально захлопывались и запирались изнутри, окна в нижних этажах закрывались ставнями, начиналась такая паника, как будто в город вступила вражеская армия.

Гашфорд крадучись бродил в толпе, ко всему прислушивался и где опровергал, а где подтверждал услышанный ложный слух, смотря по тому, что ему было на руку. Весь поглощенный этим занятием, он уже в двадцатый раз направился было к Холборну, как вдруг увидел бегущих навстречу женщин и детей. Они все сильно запыхались, на бегу часто оглядывались назад, и в уши секретарю хлынул слитный гул множества голосов, доносившийся издали. По этим признакам и красному зареву, осветившему дома по обе стороны улицы, Гашфорд понял, что и в самом деле приближаются его союзники; юркнув в первую приоткрытую дверь, он попросил приюта на несколько минут и вместе с другими побежал наверх, к окнам, чтобы увидеть надвигавшуюся толпу.

У многих в руках были факелы, и при свете их хорошо видны были лица бежавших впереди вожаков. Легко было угадать, что эти люди только что громили католический храм; об этом свидетельствовали трофеи, награбленная добыча, которую они несли: облачения священников и дорогая церковная утварь. Впереди, как бешеные, неслись Барнеби, Хью и Деннис. Вид их был ужасен — с головы до ног они были в саже, в грязи, в известке и пыли, одежда превратилась в лохмотья, волосы были всклокочены, руки и лица исцарапаны ржавыми гвоздями, покрыты кровоточащими ранами. 3я ними, теснясь и толкаясь, валила густая толпа. Горланили песни, оглашали воздух торжествующими криками, перебранивались и на бегу грозили зрителям… Те, кто нес какие-то деревянные обломки, изливали на них свою ярость, как на живые существа: ломали их на мелкие куски и подбрасывали высоко в воздух. Некоторые в диком опьянении, казалось, и не замечали ран и ушибов, полученных при падении кирпичей, балок, камней. Среди толпы несли кого-то на сорванной ставне, — страшную своей неподвижностью ношу, прикрытую грязной холстиной… Все это — ряды сатанински свирепых лиц, освещенных кое-где дымным огнем факелов, безумные глаза, качавшийся в воздухе лес палок и железных прутьев, ошеломляющий кошмар, открывавший взору так много и вместе так мало, казавшийся таким длительным, что промелькнувший в один миг, множество фантастических видений, которые врезались в память на всю жизнь, и вместе с тем множество подробностей, которые невозможно было охватить за один этот страшный миг, — все пронеслось мимо и скрылось.