Ведьмин век - Марина Дяченко

Еще не время. Еще слишком мягко содрогается ночь, пропускающая ее сквозь себя. Еще слишком высоко развеваются желтые флаги луны – напуганной, но смирившейся с неизбежным. Еще очень далеко, еще слишком глухо гудят барабаны…

Ивга вздрогнула.

Впереди, на ее дороге, на линии, с которой она никогда уже не сойдет, стояла посторонняя жизнь. Слепая. Злобная. Слишком слабая для того, чтобы вынудить ее сбиться с ритма.

– Стоять! Зона оцеплена, ни с места!

Ивга рассмеялась.

Ее смех коснулся нависших над дорогой крон, и они осыпались черно-белой листвой. Ее смех тронул тяжелый военный грузовик, перегородивший дорогу, медленно протащил его, оставляющего на бетоне черные полосы и запах горелой резины, развернул, опрокинул, бросил.

Взрыв случился уже сам собой. Брызнули в стороны вопящие темные фигурки; Ивга шла, глядя, как разворачивается пламя в траурной окантовке жирного дыма, как перетекает из лепестка в лепесток, живет и перерождается, поднимается к небу…

Она шествовала, едва касаясь подошвами земли. Огонь ложился ей под ноги, пульсирующий по краям, неподвижный в зените; она прошла сквозь рыжий костер, и пламя, от начала времен пожиравшее ее детей, не посмело коснуться ее стоящих дыбом огненных волос.

Она шла. Черный дым неслышно вплелся в ночь и сделался частью процессии.

Времени не было. Были тонкие мембраны секунд, которые она прорывала в строгом согласии с ритмом; спустя минуту – а может быть, час – впереди показался новый заслон, и ноздри ее дрогнули.

– Остановись, ведьма.

Она выскользнула из большого мира и воцарилась внутри собственного малого тела – ложного тела, потому что настоящее, распластанное по лицу земли, еще не собралось воедино.

– Остановись, ведьма… Ты не пройдешь.

Среди ночи поселились фальшивые непрошеные звезды – желто-зеленые, мигающие маячками службы «Чугайстер». В величественный ритм шествия вплелся другой, нервный, захлебывающийся ритм чужого танца. Убивающего танца.

– Стоять!

Она не сбавляла шага. И не смеялась больше, когда навстречу ей из темноты цепью шагнули люди в поддельных звериных шкурах, с серебром на шее и груди, с бешеным ритмом в глазах.

…Невидимые нити, захлестывающие жертв. Как пульсирующие шланги, забирающие жизнь. Как черные присоски, вытягивающие душу…

Белые глаза ручных фонариков. И на одном – желтый солнечный фильтр; Ивга невольно поморщилась.

– Ты… Ты?!

Ивга растянула губы. Так могло бы оскалиться небо за ее спиной – беззвучной, одинокой, бледной молнией.

Цепь дрогнула и распалась. Им достаточно было одного взгляда на ее лицо.

– Силы небесные…

– Назад! Назад, Пров!..

Он один не двигался. Оцепенел, нанизанный на иголку ее неподвижного взгляда.

– С дороги, Пров! Уйди с ее дороги!

Все громче, громче, громче ухал барабан. Рокотало небо, натянутое на деку. Та, что шагала сейчас по дороге, была в своем праве. Безраздельном и полном.

И, не сбиваясь с шага, она переступила через упавшего человека.

И спустя секунду – спустя тонкую мембрану, прорванную ее телом – забыла и больше никогда не вспомнила, и не задалась вопросом, остался ли он в живых.

Самым трудным оказалось выбраться из города, и он кружил в полной темноте, объезжая завалы, минуя развалины, кашляя от вездесущего дыма; дух, сравнимый лишь с запахом бойни, то удалялся, то приближался вновь – пока под колеса «графа» не легла наконец бетонная, прямая, почти свободная дорога, и тогда Клавдий Старж, никогда не гонявший машину, со спокойной совестью вдавил педаль в пол.

Впереди, чуть правее, полыхала ферма – свет от чудовищного костра упирался в небо, искры ложились на ветровое стекло, прижимались к нему с потоком ветра, вспыхивали в последний раз и оборачивались черными хлопьями копоти; далекое огненное чудовище стояло, опершись руками в бока, разметав по ветру неопрятную бороду, и провожало взглядом единственную осмысленную точку на всем протяжении трассы – несущегося в неведомое «графа». Клавдий неприятно оскалился.

Мира больше не существовало. Ничего, что он привык считать средой своего обитания, больше не существовало; привычное и незыблемое поднялось на дыбы, над человечеством висела опрокинутая воронка, медленно проворачивался черный смерч, и, захваченные его чудовищным притяжением, по воздуху летели законы и привязанности, устои и обычаи, живые коровы, обломки зданий, вырванные с корнем деревья, вырытые из могил гробы…

Клавдий давил и давил на педаль, а когда дальний свет фар выхватывал впереди препятствие – опрокинутую машину, брошенный беженцами скарб или распластавшееся на дороге тело – до хруста стискивал зубы и сливался с машиной, послушной, верной, безропотно готовой на любой маневр…

Потом он понял, что уклоняется от направления, и свернул с дороги. Путь ему освещала горящая бензоколонка, и горящий поселок, и догорающая в отдалении рощица; маневрируя между пожарищами, он вскоре выбрался на другую дорогу, грунтовую, развернулся на ней и снова вдавил в пол послушную педаль.

Машину трясло. Машина уже стонала; с некоторых пор Клавдию не давал покоя сверлящий взгляд, и он не сразу сообразил, что это смотрит, не мигая, низкая желтая луна.

Дорога сделалась совсем уж разбитой, и ему пришлось сбавить ход, чтобы не свернуть раньше времени шею. Из-под обломков какого-то деревянного строения вырвалась белая курица и, явно лишившись рассудка, кинулась на ветровое стекло машины, ударила по нему крыльями и клювом, не жалея разлетающихся перьев, с ненавистью глядя на окаменевшего за рулем человека…

У колодца сидел, запрокинув голову, мертвец. Смотрел студенистым, неподвижным взглядом; Клавдий отвернулся.

Через полчаса разбитая дорога вывела «граф» на осевое шоссе, бетонированное, Клавдий, кажется, даже помнил номер этой дороги; дух матери-ведьмы был здесь настолько ясным и определенным, что Клавдий счел возможным остановиться.

Карты ворохом лежали на соседнем сидении; он безошибочно выбрал единственную, военную, стандартную, бесстрастно размеченную квадратами. Развернул, включил свет; опять-таки безошибочно нашел в переплетении трасс тот крохотный перекресток, на котором тихо стоял сейчас запыленный «граф».

Низкая луна заглянула в карту через его плечо. Он еле удержался, чтобы не загородиться от нее ладонью.

Сосредоточился. Дух ведьмы, густой запах смерти проникал сквозь стекло и железо – но стратегическая карта умела противостоять самому сильному нажиму, она сама по себе была страшна, потому что имена человеческих поселений прочно соседствовали на ней с равнодушными знаками, символизирующими не просто смерть – неминуемое, мгновенное, полное и ничем не заслуженное разрушение…