Идеологические кампании «позднего сталинизма» и советская историческая наука (середина 1940-х – 1953 г.) - Виталий Витальевич Тихонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эта проблема сразу же обозначилась и на заседании: в книге выступавшие обнаружили много документов, которые противоречили официозной концепции. Нашлись цитаты эсера В. М. Чернова. Например, часть документов опровергала миф о бескомпромиссной классовой борьбе с помещиками, поскольку показывала, что нередко землю на совершенно законных основаниях им оставляли. Выступавший М. А. Снегирев подчеркнул, что в этом случае, дабы читатели не сделали «неправильных» выводов, необходимо сделать развернутые комментарии, «нужно дать правильные теоретические предпосылки»[1348]. Снегирев посетовал, что составители упустили из виду одну простую вещь: несоответствие документов тому, что должно «было бы быть» объясняется «засорением» Наркомзема «старыми специалистами», искажавшими политику советской власти[1349]. Тезис о «засоренности» кадров Наркомзема развила П. Н. Шарова: «В Наркомземе работало очень много и развивали большую энергию правые эсеры, буржуазные специалисты, профессора и т. д., которые писали разные циркуляры, разъяснения и т. д., и от хорошего закона получалась не советская политика»[1350]. Таким образом, возникшее противоречие между фактами и официальными представлениями разрешалось с помощью нехитрой конспирологической версии, построенной на привычке искать врагов везде и повсюду. Оба оратора предлагали отказаться от хронологического принципа и расположить документы по тематическому. Такой ход позволял решить некоторые возникшие проблемы, поскольку давал больше простора для манипуляции с источниками, вырывая их из контекста.
Против этого выступила Э. Б. Генкина, заявившая: «…Когда речь идет о документальном сборнике, мы документов сами не составляем, мы берем то, что дает нам архив. Мы не можем представить документы в том духе, какой желателен нам. Ряд процессов не отложился в документации… В работе можно написать об этом, а в документальном сборнике придумать документ или составить его нельзя»[1351]. Она настаивала на сохранении хронологического принципа, но с сокращением документов, в которых отразилась левоэсеровская политика. В целом же Генкина признала сборник вполне готовым к печати после небольшой доработки.
В русло идеологической кампании попытался вернуть обсуждение научный сотрудник Е. Зомбе, посчитавший, что введение к сборнику слишком «спокойное», а ряд положений «звучит очень объективистски»[1352].
Наконец, слово дали Луцкому. Он отрицал, что документы Наркомзема — это плод контреволюционной провокации. Мнение М. А. Снегирева и П. Н. Шаровой он отверг категорически. Наоборот, подчеркнул, что циркуляр о возврате земли помещикам был издан по указанию советского правительства[1353].
Аргументы Луцкого показались убедительными А. П. Кучкину, который признал, что сборник в целом готов и не требует кардинальной переработки. Он предложил указать, что издание не предназначено для широкого круга читателей. Особенно осторожно он рекомендовал обращаться с цитатами В. М. Чернова, сократить их и усилить критику[1354].
Обсуждение сборника, подготовленного Луцким, в целом, прошло удачно. Его рекомендовали для печати, сопроводив рядом обязательных замечаний. Эта история, видимо, не пошатнула и положения историка в негласной партийной иерархии института. Во всяком случае, на Ученом совете 24 марта 1949 г., посвященном борьбе с «буржуазным космополитизмом», Луцкий выступил сразу после речей директора Б. Д. Грекова и главного «погромщика» А. Л. Сидорова. Основной пафос выступления Луцкого был направлен против «группы Минца», которая «мешала» развитию советской исторической науки[1355]. Пикантность ситуации заключалась в том, что именно благодаря Минцу Луцкий попал в Институт истории. Впрочем, в его выступлении не было сказано ничего принципиально нового по сравнению с речью А. Л. Сидорова. Проведенная кампания в стенах института, по всей видимости, не поколебала положения Луцкого, даже несмотря на то, что он был докторантом Минца.
Но вскоре положение Луцкого, казалось бы, относительно прочное, заметно пошатнулось. Весь январь в институте проходили проверки. Был сделан вывод о многочисленных политических ошибках и необходимости серьезных кадровых перестановок и чисток[1356]. Правда, имя Луцкого персонально в отчете не упоминалось. До коллектива института результаты проверки должны были дойти как раз в конце февраля. В этих условиях недоброжелатели Луцкого могли быстро поднять голову, припомнив историю с документальной публикацией. Последним ударом по изданию стала отрицательная рецензия директора Института истории партии Московского городского комитета и Московского комитета ВКП (б) Г. Д. Костомарова. Судя по всему, Луцкий попытался спасти издание, скрыв от руководства рецензию. Поведение историка объяснялось и тем, что в случае официального осуждения сборника фактически ставилась под удар его диссертация, основанная на документах, вошедших в злополучный сборник. Ситуация с диссертацией осложнялась и потому, что в научном отчете она была указана автором как завершенная. Но вскоре о рецензии стало известно.
29 марта 1950 г. состоялось заседание партбюро Института истории. Первым выступил секретарь А. А. Матюгин. Он заявил, что Луцкий фактически сорвал подготовку издания, засорив его «порочными документами». Он указал, что «несмотря на указания и замечания, которые были ему сделаны при обсуждении, тов. Луцкий упорно стоял на той точке зрения, что все документы в томе нужно оставить» [1357]. Более того, по словам А. А. Матюгина, автор-составитель скрыл от коллег отрицательный отзыв Г. Д. Костомарова, в котором указывалось на недопустимость помещения в сборнике документов за подписью врагов народа. Дальше — больше: «Тов. Луцкий до сих пор не признал своих ошибок и не исправил их. Наоборот, тов. Луцкий обратился с докладной запиской в ГАУ, в которой обвинял сектор в объективистских ошибках. Тов. Луцкий недисциплинированно относился к заданиям сектора, отказался принять участие в работе по истории Москвы»[1358]. Итак, набор обвинений был очень серьезным. Необходимо учитывать и то, что они исходили от партбюро института.
Выступление Луцкого, по канонам того времени, представляло покаянную речь. Он признал, что проявил «буржуазный объективизм», а плановую работу, включая монографию, не сумел сдать в срок. «Я долго не понимал того, почему важные, официальные документы за подписью врагов народа не могут быть помещены в сборник, но с конца февраля я осознал свои ошибки и принял меры к тому, чтобы сборник был снят с печати»[1359], — говорил Луцкий.
Члены партбюро А. А. Мочалов и Л. Н. Пушкарев призвали строго наказать провинившегося. Последний даже требовал, чтобы Луцкий возместил понесенный институтом материальный ущерб (?!)[1360]. Присутствовавший на заседании заместитель директора института С. Л. Утченко ситуацию с Луцким повернул в партийноорганизационное русло, заявив, что ее причиной стало то, что в Археографическом совете,
