Обитель - Прилепин Захар

Толкнул окно с чердака – оно истошно прорыдало в темноту – хорошо ещё, дождь сыпал понемногу – его лёгкий перестук и перехлип хоть что-то скрывал.

А может, и не очень…

Из окна повеяло не осенним холодком.

Плюнул на всё: “А если мне по нужде надо – чего, я обязан красться, что ли?” И решительно слез вниз, едва ли не нарочно громыхая.

Пока спускался по лестнице, лицо запрокидывал, чтоб на битый лоб попадали капли – дождь был почти белого цвета – но в месте ушиба ничего не чувствовалось, словно влага испарялась на подлёте.

Ступив на землю, почувствовал себя, как сбежавший из клетки зверь – воля, и нет больше ничего.

Не оглядываясь, поспешил к избе, где ночевала Галя.

Она тут же, едва стукнул пальцем, выглянула в окно.

“Не спала!” – ёкнуло в сердце.

– Крапина не видел? – спросила она, улыбаясь; голос был хорошо слышен через стекло. – Приходил час назад, просился с отчётом.

– И что ты сказала? – спросил Артём, стоя у окна и словно бы не торопясь в дом.

– Что-что… Спросила, не хочет ли на Секирку – там и отчитается по всем вопросам.

…Такой ужас творила: всё просила трогать, и царапать, и мять, и сама царапала, и стыда не знала ни в чём, словно никогда не встречала человека с другой анатомией и хотела запомнить её навсегда, в самых немыслимых подробностях…

Она впервые была с ним совсем-совсем голая: он совершенно одурел от этого.

“Как же так, – думал после Артём, без печали, но лишь в трепетном и благодарном удивлении, – в телесном общении женщина поначалу приникает куда ближе, чем в душевном. И проникается телесным куда раньше, чем душевным. Разве не должно быть наоборот?”

“А как бы здесь было наоборот, – посмеялся над собой Артём. – Ты бы месяца три подряд под руку водил её гулять к морю?”

Возможность сделать наоборот отсутствовала. Чтобы узнать друг друга, пришлось раздеться донага.

Лиса снова перебегала по крыше, часто меняя место – подобного шума и барахтанья она ещё не слышала.

– Кто это? – запоздало приметила лисьи шаги Галя: до этого слышала только то, что происходит у неё внутри.

– Да лиса это, лиса.

– А почему она на крыше?

– Там тепло.

– …Да, Крапин натопил… – и сбросила одеяло с себя.

Лежала – тихо, как святая. Только чуть смешливая – и в глаза старалась не смотреть. А святые смотрят ведь – и всегда в глаза.

Артём привстал на локте и погладил её по животу.

Кроткая моя. Услада моя.

Она улыбнулась – губы чуть слиплись, и наконец глянула на него, чуть щурясь в темноте, словно была близорукой – и Артём ощутил такую ужасную нежность к этим глазам и к этим губам, такую боль, такую жизнь внутри.

Она знала, о чём он думал.

– Когда ты снимаешь с меня одежду, я как будто выхожу из моря, я очищаюсь, – сказала Галя. – Мне не стыдно. Я сейчас такая чистая, какой никогда не бывала.

– Да, – сказал Артём: не о том, что он согласен, а о том, что слышит её.

Потом подумал и наклонился к самому её лицу, и на ухо прошептал – потому что вслух такое стыдно было бы сказать:

– Не-вы-но-си-мое… счастье… хотя я внутри… тебя… – и дальше скороговоркой, – только одной малой частью себя… – потом помолчал и закончил: – А если б было такое возможно, чтоб внутри тебя – быть всему? Всей своей кровью через тебя течь, всем… Там же рай!

– …Глупость, глупость, глупость… – подумав, словно прислушавшись к температуре внутри, ответила Галя, слегка хмурясь, но совсем по-доброму. – Там не рай. Там такая температура, что только я могу её выдержать…

Артём бесшумно засмеялся и подышал ей чуть выше груди, ртом приникая почти к самой коже – так в детстве он дышал на окно, пытаясь разглядеть улицу, извозчика, тумбу с афишами на углу.

– Почему ты спрашивала тогда про Есенина? – вдруг вспомнил он тот день, когда Галя его вызвала и напугала.

– Люблю, – просто ответила Галя. – Ещё Уткина, Мариенгофа, Луговского… Тихонова.

– Правда? – переспросил Артём.

– А почему нет? – сказала она с некоторой, едва ощутимой обидой. – А что ещё можно любить?

Он смотрел на неё удивлённо и радостно, словно всякий раз снимал с неё не одну и ту же одежду, а новую, потом – вроде бы и так с голой – ещё одну, – а следом – опять с голой – какой-то третий незримый покров – и везде оказывалась снова она, только ещё лучше.

Галя нашла свою гимнастёрку и попросила его отвернуться.

Он послушался, а сам думал: “Только что лежала без всего и отворачиваться не просила, а начала одеваться и – «отвернись!». Смешная”.

Теперь Галя сидела в гимнастёрке – и больше без всего, и это ей отлично шло.

Но, поискав глазами и ничего возле себя не найдя, она по пояс укрылась одеялом – видимо, что-то такое собиралась сказать, о чём раздетой говорить не пристало.

– У меня для тебя очень хорошая весть, – сказала Галя торжественно и совсем незнакомым голосом, не женским, задыхающимся и всхлипывающим, не начальственным, невыносимым и стылым, а каким-то третьим, – …к тебе мама приехала. Она писала прошение на свидание – и я дала ей. – Галя заглянула Артёму в глаза.

Артём моргнул и отвернулся.

– И она сразу приехала, – повторила Галя; и, не дождавшись ответа, спросила: – Ты что?

– Да, хорошо, – сказал он, но ложь его была слишком слышна, тем более что внутренне, с тоской и неприязнью, Артём повторял: “…Зачем это всё? Чего ж ты делаешь всё время, Галя! А я ещё не спросил с тебя за Авдея Сивцева и Захара – едва дорвался до твоих белых сисек – скот я, скот!..”

– Ты что? – уже в другой интонации, куда громче, пытала его Галя. – Не хочешь мать видеть? – Артём поднял глаза и смолчал. – Я нарочно взяла лодку и поехала за тобой – чтоб тебе сделать… радость! Тебя мать ждёт! А ты не хочешь ехать? – словно никак не умея поверить в происходящее, всё переспрашивала она, но вместо ответа Артём погладил свою щёку, щека его была щетинистой, жёсткой, зато горячей, нацелованной. – Ты что, урод? – с бессильной злостью спросила Галя, и даже руки её – готовые мгновение назад ударить его по щеке – словно ослабли.

Вопросы её звучали так, будто он ей – Гале – а не матери отказывал в свидании. Будто она что-то узнала про него, напрочь отрицающее возможность их близости – какое право после такого своего поведения он имеет на то, чтоб видеть её и дышать в самую кожу?

“Сейчас всё опять плохо закончится… – понял Артём. – Почему ж у меня всякий раз всё так плохо заканчивается… Только порадуюсь, что всё хорошо, – и сразу всё плохо”.

– Я поеду-поеду, – сказал он торопливо, хотя смутно понимал, что ехать никуда не надо, кто-то ему подсказывал, что делать этого нельзя, но он подсказки не услышал и ещё раз повторил: – Поеду-поеду-поеду. Я просто удивился очень. Я не ждал совсем. Как ты не понимаешь – это же удивление. Я здесь – и вдруг мать. – Артём заговаривал Галю, и даже сам начинал верить в свою скороговорку: а как же ему было не удивиться, но теперь он всё осознал, и благодарен ей – свидания позволяют далеко не всем, а она взяла и придумала ему праздник – хорошая, хорошая, хорошая Галя, добрая и ласковая, надо сделать всё, чтоб её не огорчить.

Она сначала совсем не верила ему, потом поверила немного, самую малость, потом ещё сдалась и поверила чуть больше, а после даже дала себя поцеловать, нехотя, полуотвернувшись… но следующий поцелуй уже выпал в самые губы, и губы раскрылись, и рот был уставший, но горячий… Артём скинул это надоевшее уже одеяло и обнаружил, что и у неё всё горячее и плывущее – лишь одни глаза застыли, но мы эти глаза зацелуем сейчас, зацелуем и отогреем, только одеяло… одеяло совсем не нужно, даже на ногах.

Пока был у Гали – нежданный, выпал снег, – видимо, падал непрестанно, пока они там царапались, – не пышный, но ровным, хрупким слоем.

Выпал и пошёл себе дальше, на большой остров.

Всё вокруг было новое, ни разу не виданное.

“А что, неплохо, – решил Артём, полюбовавшись. – Звёзды сверху, снег внизу”.