Рубеж - Антон Абрамкин

...Разумно ли с места трогаться, когда у одного раненый бок болит, а у другой сухожилие не срослось еще? Неразумно. Да Гриню и не хотелось никуда ехать. Спокойная жизнь, да крестьянская работа, да благосклонная вдова - чего еще надо?! А главное - ни одна душа в округе никогда не попрекнула бы зрадой. Уважаемый хозяин был бы, по-здешнему говорить выучился... О прошлом - не вспоминать. На пепелище не возвращаться. А сотникова между тем маялась, хоть и думала, что никто ее маеты не видит. При Грине-то молодцом держалась, так и хотелось "паном сотником" назвать ее. Но бравая да храбрая девка все одно девкой остается - по ночам всхлипывала, подушкой всхлипы душила, надеялась, верно, что не услышит никто. А по вечерам - иногда - ветер приносил с околиц знакомый дух. Будто глумился ветер. Колыбелью пах. В конце концов - не выдержали оба. И тронулись в путь. Гринь продал все, что мог. Свитка на нем хорошая была, сапоги почти новые; местные селяне долго дивились, щупали, нюхали, чуть не языком лизали обновки, видимо, у них никто не делал таких вещей. Еще крестик медный, нательный сторговать хотели - да только Гринь не дался. А деньги у них были под стать селу. Квадратные, темные и тяжелые - неужто серебро?! Гринь долго разглядывал значки и надписи, нпчегошеньки не разобрал - зато торговать научился быстро. Даже поймал одного ловкача, когда тот надуть его хотел, за целую свитку заплатил, как за чарку в шинке! И шинок тут был, вот только вместо горелки наливали какого-то пойла, хмельного, но Гриневой душе противного. Да и глазели на чужака как на диковинку - хуже, чем те хлопцы в Копинцах. Один раз Гринь в шинок заглянул и больше не показывался. Тоска!

Сотниковой раздобыл одежу простую, но добротную. Теточка-травница и тут подсобила - полотна дала на плахту. Панна Ярина долго носом вертела подавай, мол, шаровары навроде турецких, а то как я на коня сяду?! Да только не досталось им никакого коня, больно дороги в этих краях кони; Гринь купил два колеса от телеги да двуколку соорудил, два деревца срезал на оглобли, старый мешок соломой набил - пожалуйте, панна сотникова, готова карета для вашей мосци! Сам между оглобель встал, перекрестился; теточка-травница слезу утерла. До околицы провожала, рукой махала - а Гринь шагал себе между оглоблей, шел, не оглядываясь, вперед, туда, где солнце всходит. Так ему здешний выборный велел - идти туда, где солнце. Вместо подорожной дал писульку без герба и без печати - и так, мол, сойдет. Больше Гринь ничего от него не добился - выборный надувал щеки, раскачивался и махал руками, изображая дерево, а потому выкатывал глаза и строил рожи. Не понравились Гриню эти предупреждения - напомнили того, что в пруду сидит. Что же, в здешних краях страшил, выходит, без счета? Да еще таких, про которых даже среди чумаков, всюду хожалых и всего повидавших, никто и слыхом не слыхивал?! Странные края. Это хорошо, что панночка надеется вскорости домой вернуться - надежда и греет, и насыщает. Да только ошибается панночка. Не скоро здесь найдется человек, который укажет дорогу на Полтаву... Так думал Гринь, налегая на оглобли. Колеса пришлись ровно по колее, пока дорога сухая, тянуть не трудно; да и нельзя спешить слишком -панночке раны растрясет. - Всяких коней запрягала, - сказала за его спиной Ярина Логинов-на. Чумаков не запрягала еще! Голос у панночки был излишне веселый - сотникова пыталась скрыть неловкость. Не так ей виделось это путешествие, совсем не так... - Как, панна Ярина, не сильно трясет? - Ничего... Скоро сама пойду. Скоро! Гринь усмехнулся - благо сотникова не видела его лица. Храбрись, храбрись, Ярина Логиновна, храбрость нам понадобится!.. Будто услышав его мысли, панночка вдруг спросила нарочито грубо: - Слышь, чумак... Ты зачем со мной вожжаешься? Бросил бы - да и валялся со своей вдовой по сеновалам! Думаешь, я ничего не видела? Гринь закусил ус. Девка сама не знает, что говорит. Жалит вслепую - но как точно!.. Панночка не унималась: - Или надеешься у батьки прощение вымолить? Он сильнее налег на оглобли. Ярина Логиновна насмехалась, забыв о собственном беспомощном положении. А вот разобиделся бы Гринь, кинул двуколку да ушел бы - что тогда? А ведь иуда и зрадник так и сделал бы. Среди чиста поля, зверью на забаву. Девка слабая, хромая... Гринь вздохнул. Пусть говорит сотникова. Она в своем праве. ...Всем смертям не бывать, одной не миновать. Сто раз повторял вслед за дядькой Пацюком, а когда понял наконец сердцем - легче стало. Смерть - она все равно придет, все дело в том, какая. Гадкая, как харя из пруда, или лютая и позорная, перед толпой на пале, или легкая и бесшабашная, как у того Нестеренки, что на штурме замка застрелили... Сотниковой вон выжить удалось, хотя от пана Станислава обычно не уходят. То вышнее дело, кому какую смерть послать, а его, Гриня, забота - панночку сохранить, да еще братика отыскать бы... Тяжко заныло в боку. Гринь остановился. - Ты чего, чумак? - Далеко твой батька, сотникова, - сказал Гринь, глядя, как колышутся под ветром стебли колючего, незнакомого злака. - А вон... едут какие-то. Они близко.

Всадников было четверо. У Гриня на мгновение потемнело в глазах вспомнились вечер и снег, четыре силуэта, холодные лица и разномастные кони. Пан Рио, а с ним Крамольник и Хвостик, и еще черная ведьма по кличке Сало. Вероятно, сотниковой вспомнилось то же самое. Всадники подъехали ближе, и наваждение развеялось. Точно, наряжены всадники были точно так же, как и явившиеся в Гонтов Яр заброды, - но на этом сходство заканчивалось. Впереди всех восседал на кровном жеребце незнакомый коренастый господин. Его спутники держались позади, но не уступали предводителю ни богатством разукрашенных ножен, ни привычной спесью во взглядах. Гринь стоял, не выпуская оглобель. Сражаться с такими, да еще голыми руками - дурное дело. Подорожная - вот она, за пазухой; авось не станут обижать мирных путников, авось не для этого по дорогам шастают. А вдруг чорт Мацапура пронюхал - и этих послал?! Эх, нельзя перед такими бледнеть. Объясняй потом, что вины нет на тебе. Что, если и служил в сердюках - так далеко отсюда, по ту сторону! Ась? Что это так странно подумалось? По какую?.. Предводитель что-то спросил - властно, но вроде бы беззлобно; Гринь захлопал глазами. Предводитель обернулся к своим, указал на Гриня, усмехнулся; заскорузлые Гриневы ладони сильнее сжались на тонких оглоблях. Просто так потешается - или с умыслом? Вот перекинет через седло и отвезет пану Станиславу... ну, с Яриной - понятно как. А с ним, Гринем? Ведь он и перед Мацапурой зрадник - все рассказал сотнику Логину, а сотник... Всадники окружили двуколку. Гринь вертел головой, пытаясь уследить сразу за всеми - кто первый вытащит аркан. И сотникова вертелась. Подобралась вся, недобро сузила глаза: с виду некрасивая сельская девка, плосконосая, злая к тому же и нездоровая. Всадники откровенно ее разглядывали. Один из спутников, франт и хлыщ, ткнул пальцем в Ярину Логиновну и что-то сказал своим; те с сомнением покачали головами, брезгливо наморщили носы, а другой хлыщ, молодой парень с голубыми навыкате глазами, свистнул сквозь зубы и протараторил нечто такое, отчего всадники зашлись дурным хохотом. Предводитель что-то проговорил в ответ - голубоглазый заговорил снова, и хохот сделался громче, а голубоглазый, насмешничая, распластал пальцем собственный нос и прокрякал уткой. Так, хохоча, паны поехали себе дальше. Все случилось в мгновение ока. Камень был не большой, но и не маленький; Гринь схватил его с обочины, размахнулся, кинул вслед. Не добросил. Силы не те. Всадники даже не заметили - камень бессильно скатился в колею, и за стуком копыт никто не услышал удара. Минута - и черные силуэты скрылись за стенами колючего злака, только пыль долго не желала оседать, желтая вонючая пыль. Гринь закашлялся. - Пистолю бы, - сказала сотникова не обычным своим, а по-девчоночьи тонким голосом. - Пистолю бы, пистолю... Где мои пистоли?! И, не удержавшись, разревелась белугой. Ему, Гриню, проще. Был селюком - стал чумаком, был чумаком - стал сердюком. Ничего, и здесь вывернется, языка не понимая, руками столкуется, заработает, проживет. А Ярина Логиновна сотню уже имела под своим началом. По-другому росла, по-другому жила, и представить не можно было, чтобы какие-то паны над ней посреди дороги потешались! Просто потешались. Зла не делали, обиды никакой - хотя и могли. ВСЕ могли - а ведь только посмеялись, добрые паны, не то что пан Мацапура. Вот так. Из боевого сотника превратилась Ярина Логнновна в простую некрасивую девку, и никому теперь не докажешь, чья она дочь и какое право имеет. Бродяга, да еще и хромая; вот как случайная встреча все перевернула, будто специально Ярину Логиновну плоским ее носом ткнула: знай свое место!.. - ...А ты заметил - ни рушниц тут нету, ни пистолей? Что ж они, пороха не знают? Держится. Из последних сил лицо держит, будто и не ревела перед Гринем, будто и не он, враг, иуда, слезы ей вытирал. Теперь рассуждает по-деловому, сухо, спокойно; как будто не все равно теперь, знают тут порох или нет. - Как, Ярина Логиновна, раны не слишком?.. - Не слишком! Через пару дней плясать буду! Голос дрогнул. Видно, как раз сейчас и спросила себя сотникова: батюшки, а ходить-то когда-нибудь смогу, не хромая?! - Отчего ж не сплясать, Ярина Логиновна? - пробормотал Гринь, думая о своем. - Спляшем, спляшем... Все сильнее сосало под ложечкой - сил нет, хорошо бы остановиться да припасенную краюху доесть, но скоро вечер, а, памятуя страшные рожи, которые выборный корчил, в поле ночевать не больно-то хочется. Кто знает, откуда они берутся, страшилы здешние? Сотниковой Гринь ничего не рассказывал. Ни про того, что в пруду сидел, ни про других, о которых выборный предупреждал. Хватит с нее и глумливых панов. Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи Плохая дверь! Не открывается! Я хочу открыть дверь! Пленочки красиво переливаются. Красным, синим, желтым. Я протягиваю руку и достаю гриб... Он червивый. Я бросаю гриб на пол и наступаю ногой. Гриб разлепечивается. Я протягиваю руку за пленочку. Там кто-то сидит. Я быстро забираю руку, чтобы он меня не схватил. Я хочу открыть дверь! Пол загрязнючился. Я не хочу эту дверь. Она быстро сламывается. За дверью дядька и тетка ругаются. Дядька хороший, тетка плохая. Они злятся. Дядька говорит тетке, что убьет ее. Тетка говорит дядьке, что он сам убьется. Вокруг тетки трясутся пленочки. У дядьки во рту ядовитые закорлючки, он может сказать ими в тетку. Я хочу, чтобы он сказал ими. Тетка плохая. Тетка меня увидела. У нее тоже закорлючки во рту. Она хочет сделать мне больно. Она злая. Я кричу. Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи Не заладилось с Яриной Логиновной. Ненадолго хватило у девки гонору. До дорогам таскаться безродной калекой - не шаблей рубиться и не сотней командовать. Сотникова то молчала днями, так что Гринь из нее слова не мог вытащить. То впадала в гнев, требовала, чтобы Гринь во что бы то ни стало раздобыл ей коня и зброю. Где черкасы местные? Где войско? Неужто никто про сотника Логина не слыхал?! Потом Ярина Логиновна спохватывалась. Сжимала губы, стискивала зубы, ровным голосом говорила Гриню, чтобы справился насчет большого города. В тысячный раз говорила, и Гринь ей в тысячный раз обещал, что все будет в порядке, недолго бродить осталось. Трудно пришлось с Яриной. Но не легче втолковать здешним нехристям, чего хочешь от них. Намашется Гринь руками, силясь рассказать, кто такие они с сотниковой и откуда идут, и куда дорогу спрашивают; столкуется с грехом пополам - а на другом хуторе все сначала. Выбегут на улицу бабы и ребятишки, глаза пялят да языками щелкают, ровно на невидаль; в такие минуты Гринь спиной чуял, как напрягалась сотникова. Как глазищами сверкала, ноздри раздувала, гонор свой показывала. А народ на такое чуток - вот уже и мужики переглядываются, зубоскалят... Хорошо, когда беззлобно. Непуганый народ, и зброи настоящей Гринь ни у кого не заметил - видать, те страшилы, что по лесам да прудам сидят, к честным людям в гости не захаживают... По ту сторону... чего?! - Не к антиподам же мы попали, - говорила Ярина с нервным смешком. - Не провалились же сквозь землю в тридесятое царство!.. А может, и провалились, думал Гринь, но вслух говорить не спешил. Слишком слаба еще сотникова, чтобы понапрасну тревожить. Места тянулись малолюдные. Хутора редко попадались, все больше пустыри да рощи; Гринь вспоминал, как в родном его селе судились за землю. Брат с братом судился, сын с матерью; вот отрежут тебе не полоску даже, а ленточку узенькую, будто девке в венок, и поди прокорми на ней семь душ ребятишек... А тут гуляет земля. И добро бы пески какие - а то ведь жирная, плодородная, только вспаши! Поставить бы хату. Народ тут добрый... а что оружные паны по дорогам скитаются - так где их нет, панов-то? Гринь замедлил шаг. Поднял голову, потянул носом, как пес. Ветер с поля... мерещится ему, что ли?! Колыбелью пахнет ветер. Братиком. Материной хатой... И гарью. Не сытым дымом людского жилья, а горьким смрадом пожарища. Подоспели не в добрый час. Селяне работали споро, передавали ведра по цепочке - но не надеясь потушить, а только затем, чтобы огонь не перекинулся на соседние строения. Где-то голосила баба. Погорельцы, видать, прежде жили хорошо - дом был добротный, наполовину каменный, наполовину из тяжелых бревен... был. Теперь камни закоптились, а бревна прогорели, и балки не держали больше того, что осталось от крыши. Кто-то, накрывшись мокрой рогожей вскочил внутрь - Гринь поневоле разинул рот, но смельчак успел выскочить за мгновение до того, как крыша рухнула, и сотникова за Гриневой спиной закашлялась, прикрывая лицо. Ну, теперь тушить и вовсе нечего. Что могло гореть - все сгорело Видать, хороший был огонек, хотя бы и пана Мацапуру на таком! Гринь оборвал собственную мысль. Хлебнул дыма и сам закашлялся до слез; показалось на мгновение, что стоит перед тлеющими развалинами материной хаты, а там, под упавшими балками, остались и мать, и Оксана и непутевый Гринев братик. Чернолицый от копоти человек прошел было мимо - но вернулся. Высокий, жилистый, с деревянным зубастым обручем на коротко стриженной голове. Оглядел двуколку, кинул быстрый взгляд на сотникову, уставился Гриню в глаза и о чем-то отрывисто, сурово спросил. Гринь развел руками. Выборный - а это именно он, завернувшись в рогожу, входил в горящий дом нахмурился. Медленно повторил свой вопрос - Гриню показалось что он различает отдельные слова. Пожить бы тут немножко, так сам выучился бы так лопотать, язык не сложнее татарского. Гриню отчего-то сделалось страшно. Хоть там, где он вырос, сгоревшая соседская хата не считалась такой уж печалью, хоть здешние погорельцы не приходились Гриню даже соседями, хоть на странной земле не случалось еще такого, чтобы молодых заброд встретили злом, - но Гринь молчал, боясь раскрыть рот и выдать себя. Лучше уж немым сказаться, что ли... Не выдержала сотникова. - Мы нездешние, - сказала она надменно, как будто не в убогой двуколке сидела, а глядела сверху вниз из черкасского седла. - В город идем. Я Ярина Загаржецка, дочь... Выборный оскалился по-волчьи. Ткнул пальцем, указывая на пожарище; рядом с ним как-то сразу оказались трое лютых, перепачканных сажей мужиков. Гриня взяли за плечи, завернули руки назад, обыскали. Злобной кошкой зашипела сотникова. Видимо, и с ней не церемонились - а Ярина Логиновна панночка своенравная, вольностей не потерпит. Гринь выждал момент и вывернулся - пошла впрок наука дядьки Папюка. Правда, дядька не учил, что делать, когда дубиной по голове огреют... Очнулся в темнице. Не то подвал без окон, не то глухая ночь. И голова гудит. - Есть тут кто? - Есть. Оклемался, чумак? - Да что мне сделается, Ярина Логиновна? Смешок. Вишь, гордая сотникова - и не хочется смеяться, а хихикает. - За что нас повязали, а, чумак? Гринь пожал плечами. Руки оказались связаны, но не за спиной, а перед грудью. И на том спасибо. Постанывал в углу сверчок. Тихонько так, по-домашнему. - Слышь, чумак... Ты не молчи. - А о чем говорить, Ярина Логиновна? Молиться разве что... - Ну, помолись. И Гринь принялся читать молитвы, все, которые знал; сперва душе сделалось легче, но потом окончательно сел и без того охрипший голос, и некстати вспомнился отец Гервасий - как он творил "экзорцизмы" над малым невинным ребенком... - Что замолчал? - Сейчас... горло прочищу. Снова смешок. - Чумак... а ты много по свету ходил? И что видел? По голосу казалось, что сотникова сейчас заплачет. Гринь проглотил слюну. Думал, вернется из чумаков в родное село - ребятишки проходу не дадут. Все будут выспрашивать; ан по-другому сложилось. Ребятишки от Гриня, как от нечистой силы, зато Ярина Логиновна, гляди ж ты, интересуется. Тошно сотниковой. Все уже понимает - но вслух сказать боится. Страшно. - ...А степь, панна Ярина, она как тарелочка круглая. День идешь, два идешь... Иногда татарская шапка над травой замаячит - тогда зброю наготовишь и ждешь, а сердце - как заяц. Но татары не трогали ни разу. Разбойнички - было, а татары... - А у меня Агметка был, - сказала сотникова ни с того ни с сего. - Берег меня, как дочку. Сам вот лег, а меня уберег... зачем?! Гриню сделалось душно. Помнил он этого татарина; тогда, в лесу, в засаде... И не в упрек сотникова об Агметке вспомнила - а Гриня словно каленым железом прижгли. Из-за него, предателя!.. - Из-за меня, - шепотом отозвалась сотникова. - Возомнила я, девка, себя великим полководцем! Постанывал сверчок. - Я вот что думаю, чумак, - сказала Ярина другим, обычным своим насмешливым голосом. - Пан Мацапура... прости Господи... здесь перед нами был. Оттого они взбеленились, как речь нашу услышали. Решили, что мы тоже, ну... колдуны! Колдуны?! Гринь вспомнил залу в страшном замке, куда привела его, поддерживая под локоть, мертвая мать. Кору на стенах и кровь на полу. Ясно, что колдун, чернокнижник, чортов прихвостень, вот только как же?.. - Панна Ярина, - голос дрогнул, - то, может быть, мы... - ...в пекле? Слово было сказано; некоторое время стояла тишина, и сверчок примолк, только на голове у Гриня ворочались, поднимаясь торчком, отросшие волосы. - Нет, панна Ярина. Нет! Я-то понятно, меня, зрадника, пекло так и ждет... А вас-то за что? И всех этих людишек, разве они такие уж грешники? Вздох. - Книжка есть такая. Мне Хведир рассказывал... - она запнулась, но овладела собой. - Так вот, там как раз про пекло. И сказано, что перед самым пеклом - ну, перед воротами... Есть местность, где честные нехристи живут. Ну, не грешники они - но не крещеные. В рай не возьмешь - и в котел не за что. Понимаешь? Гринь закрыл глаза - все равно разницы никакой. Темень - она и есть темень. Девка-то какая башковитая оказалась. Все сходится - и даже страшилы эти, про которых сотникова, по счастью, не знает. - А пан Мацапура... - выдохнул Гринь. - ...А он как раз чорт и есть! Едет в самое пекло, ведьму с собой тащит и... - А братика-то за что?! Дите невинное! - А я почем знаю? Может, он братика-то отдал уже на воспитание где-нибудь на хуторе, потому как чортов сын, но нагрешить не успел еще Понимаешь? - Нет, - сказал Гринь после паузы. - С ним братик. Чую я его. Мы все время разными дорогами ехали, но в одну сторону. Чую. - Значит, мы тоже в самое пекло едем, - упавшим голосом сказала сотникова. Помолчали. - Чумак... а что с нами эти... делать-то будут? Если мы и так вроде как померли? Гринь вздохнул: - У мертвых, панна Ярина, голова не болит и раны не ноют. Живые мы. Темень понемногу переставала быть густой и непроглядной - обозначились какие-то щели, дыры, а под потолком, похоже, даже оконце. - Что же нам делать-то, чумак? - видно, Ярина Логиновна долго колебалась, прежде чем так спросить. И совсем уж решилась было молчать - но в последний момент слово вырвалось. Допрашивал выборный. И начал с того, что бросил перед собой на стол тяжеленный кожаный кнут - и в пекле, видать, батоги в чести! Гринь долго объяснял, что для разговора ему надо развязать руки. Развязали, но с опаской - видать, пан Мацапура со спутницей изрядно здесь накуролесили. Затекшие руки сперва не слушались; выборный хмурился и готов был взяться за батог. Наконец Гринь совладал с собой и начал "разговор". Наблюдавшая из угла сотникова то и дело заходилась нервным сдавленным смехом. Пальцы, приставленные к голове наподобие рогов, означали для допросчика корову, а никак не чорта, зато рожу в кружочках-"окулярах" и выборный, и его подручные узнали сразу. Половина их слов была, вероятно, ругательствами - но одно, повторенное несколько раз, Гринь запомнил и постарался выговорить сам. Выборный склонил голову к плечу. Довольно кивнул; ободренный Гринь принялся изображать черную ведьму Сало и качать на руках несуществующее дитя. Еще одно слово выучил, означающее, по-видимому, младеня, ребенка. Выборный глядел недоверчиво. Гринь размахивал руками, повторял непривычные языку слова "злодей" и "ребенок", тыкал пальцем себе в грудь, доказывая, что дитя принадлежит ему, а Мацапура его украл. Выборный, размышляя, указал на сотникову и о чем-то спросил; вероятно, он полагал Ярину Логиновну матерью чортового дитяти, а Гриня - отцом. Сотникова покачала головой и этим все запутала; выборный нахмурился, поднес руки лицу и пальцами растянул собственные глаза: вот, мол, как выглядел ребенок. Из вас, мол, ни один не похож! - Объясни ему, что мы не колдуны, - устало попросила Ярина Логиновна. Легко сказать! Гринь перевел дыхание. Посмотрел выборному в глаза; скрутил пальцы колечками, изображая "окуляры", несколько раз повторил - "злодей", "злодей". Указал на сотникову; взмахнул воображаемой шаблей, так, что девушка даже отшатнулась. Взмахнул снова; подошел к Ярине и указал выборному на плечо ее, бедро и щиколотку. - Это ты зачем? - сотникова нахмурилась. Выборный заинтересовался. Приблизился к девушке - сотникова отстранилась и по-кошачьи блеснула глазами. Выборный, не оборачиваясь, дал знак подручным - те придерживали взвившуюся Ярину, пока выборный без стеснения, но и без излишнего нахальства осматривал зарубцевавшиеся раны. - Ой-ой-ой, - проговорил он наконец, и прозвучало это совсем по-родному, привычно. - Злодей, злодей! Подумал, наклоняя голову то к правому плечу, то к левому. Большим пальцем ткнул себя в грудь: - Митка. Митька, удивленно подумал Гринь. Надо же! В чертовом пекле какого-то москаля встретил! Пан Мацапура со спутницей и младенем прожили в селении ни много ни мало десять дней. Десять, - растопыривал пальцы Митка; задержались поневоле ведьма в дороге занемогла, да и ребенок расхворался, но что с ними случилась за болезнь, Гринь так и не понял. Местная травница, пользовавшая младенца за золотые Мацапурины монеты, повторила несколько раз подряд, что "дитя" - "хорошо", но глаза у нее при этом бегали, и губы складывались кислым бантиком. Гринь совсем уж уверился, что со здоровьем у братика дело плохо, когда травница, не удержавшись, пояснила свою мысль - растянула пальцами собственные глаза и скорбно пощелкала языком. Чортов ребенок не понравился ей сам по себе - что больной, что здоровый, а все выродок!.. Гриня уязвили эти ее намеки, и куда глубже, чем сам он мог ожидать. Весь мир по обе стороны пекла ополчился на малого; батька покинул, мамка померла, кто ж заступится? Сперва пан Рио младенца из братниных рук вырвал, потом пан Юдка - из рук пана Рио, а потом злодей-Мацапура умыкнул дитя к чорту на кулички, и ведь не для добрых дел умыкнул - да еще душегуб везет братика, что еще собирается с ним делать?! Выборный Митка корчил рожи и размахивал руками с отменной убедительностью. Гриню порой казалось, что он слышит степенный и доходчивый рассказ. Пан Мацапура расплачивался полновесным золотом и за постой, и за стол, и за лечение; за время, проведенное в селении, зацный и моцный успел полюбиться многим, в особенности шинкарю. Про бабу его, наоборот сразу пошли дурные слухи, а младенца путники никому, кроме травницы не показывали - да только та имела длинный язык, и про несомненное уродство дитяти скоро знали и кум, и кума, и людей полсела. Так бы и съехали странные постояльцы, оставив после себя золотые монеты в разных карманах да разговоров на год вперед. И все обошлось бы - да только случилось между паном и пани... да никто не знает, что случилось. Размолвка? Свара? Смертоубийство? Невольные свидетели - хозяин дома и его жена - остались под горелыми развалинами. Их работник, которому посчастливилось убраться восвояси за несколько минут до происшествия, рассказывал, что странный ребенок вырвался из-под замка, сорвав новые дубовые двери, а над головой его тучей вились золотые осы; что ведьма взялась наказывать воспитанника вместо розги хлеща его черной гадюкой, а сам пан Станислав разгневался на нее и взялся выкрикивать проклятия такие страшные, что от звука их парень-работник сорвался с места и кинулся бежать, и тем спас свою шкуру. Сразу после его бегства дом превратился в пылающую печь. Из этой печи вырвались два взрослых призрака, и один из них нес под мышкой призрака-недомерка. Вскочили на коней - только пыль столбом, никто и не пытался остановить, таким страхом всех осыпало! И все же Гринь не был уверен, что понял Митку до конца. Тот хоть и говорил медленно и показывал доходчиво - а все-таки язык чужой; из рассказов Митки выходило, что и Мацапура говорить по-здешнему не умел; зато пани Сало пожалуйста. Толмачом была. Ярина Логиновна бродила по двору, опираясь на суковатый костыль. Худо было сотниковой. И не то чтобы раны беспокоили - худо-бедно, но зарубцевались раны; и не то чтобы местные обижали - те хоть и поглядывали исподлобья, но зла не держали и задеть не пытались. Иной болью маялась сотникова, все расхаживала и расхаживала по Миткиному двору, старалась держаться прямо, но все равно припадала на подрезанную ногу, наваливалась на палку, грызла губы, бормотала черные ругательства, смотрела в небо и едва удерживалась, чтобы не погрозить ему кулаком. Выборный Митка поглядывал на сотникову с сочувствием. Неизвестно, каким образом он домыслил себе историю Ярины, - но уж точно не так, как оно было на самом деле. Выборному и в голову не могло прийти, что вот эта худая плосконосая девка рубилась с Мацапурой на шаблях и раны свои получила в честном бою; скорее Ярина представлялась бедной жертвой зацного и моцного, поруганной девицей, каких много. Только эту еще и покалечили. - Пистолю бы! Хотя бы шаблю! Зброю ищи, чумак, да коней бы... - Кони дороги, панна сотникова! А зброи нет. Не положено здешним посполитым зброю хранить. А нам носить не положено, потому как мы не черкасы боле и не сердюки, а так себе, волоцюги. Сотникова закусила губу. Блеснула на Гриня лютыми, подернутыми слезой глазами: - Ты... слушай, чумак. Нам из этого пекла не вырваться, если... слушай. Чорт Мацапура нас втащил сюда... пусть теперь вытащит! Сотникова замолчала. Гринь долго разглядывал ее порозовевшее от возбуждения лицо, долго искал, что сказать, чтобы Ярину Логиновну не обидеть. - Молчишь, чумак? Думаешь, девка умом тронулась? А вот о чем додумай- Что они так в братца твоего вцепились? На что он им? Гринь помрачнел. Отвел глаза. На что таким, как Мацапура, малые дети? Сожрать разве что? Передернулся от одной мысли. Глаза панночки, уже сухие, горели теперь лихорадочным блеском: - Коли везет за тридевять земель, коли охраняет, бережет. А вот выкрадем младенца, чумак! И не отдадим, пока Мацапура... ну, пока он нас обратно не вернет. А там... - Братиком торговать?! Гринь слишком быстро разгадал Яринину задумку. Может быть оттого, что и сам бессонными ночами задумывался о разном, и о торге задумывался, был грех. - И ты туда же, сотникова! Камнями его, в прорубь его, людоеду его... пусть жрет, лишь бы нас... лишь бы нам... Дите! Малое! Оно виновато, что уродилось таким?! Что батька его исчезник поганый, что мать померла?! Ярина смотрела враз округлившимися глазами; Гринь все не мог уняться: - Мать сказала - "сбереги его"! А я не сберег. И не спасу теперь, потому что как его у чорта из рук вырвать?! - А как вырвать, это мы придумаем, - мягко сказала Ярина. Гринь посмотрел ей в лицо. Хорошую дочку вырастил сотник Логин! Упрямую. Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи Дядька катает меня на коленке. Хороший дядька. Как на лошадке! Гой-да! Гой-да! Дядькина настоящая лошадка упала и лежит. Дядька говорит, что она спит. Поехали на теткиной лошадке. Теткина тоже спит. Пусть спят. Я поеду на дядькиной шее. У дядьки хорошая шея. Хорошие усы. Красивые. Тетка плачет. Пусть плачет. Она плохая. Логин Загаржецкий, сотник валковский Сотник Логин привычен был к невзгодам и потерям; ни на кого не надеялся сотник, только на шаблю свою, да на тяжелые пистоли, да на верного аргамака. А понадеяться, вот как сейчас, не на друга даже - тьфу, стыдно сказать, на ведьмача, прости Господи, на слово его лукавое, на посулы его - знамо, да такие посулы заводят!.. Впрочем, сотник Логин не боялся ни турка, ни ляха, ни чорта. Дущу крещеную жаль - только за дочку родную, единственную, и душу отдать не грех. Попросят - отдадим! - Гладко да ладно у тебя все выходит, Паньку! В пекло, стало быть дорожка проторена, посполитые туды-сюды шастают, ровно по грибы! - Та нет, пане сотнику! Не дорожка, и не посполитые, и не пекло, и не рай, и не шастают. Тут, пане сотнику, великое хотение потребно. Или великая надобность. Дед-ведьмач замолчал. Потешно встопорщил клочковатые усы, накрутил на палец жидкую бороденку, замурлыкал под нос песенку - как будто и не перед паном сотником сидел. Как будто язык отсох у деда, а ведь какой разговорчивый был на площади! Ох какой разговорчивый! Ой, продала дивчина гребень, Та и купила черкасу ремень. Ремень за гребень купила - Она его верно любила... Сотник молчал. Будь она проклята, надежда! Оплакал Яринку - знал, что не вернуть ее, знал, что делать и как за дочку мстить. Ни на что не надеялся. А тут!.. Рудый Панько оборвал песенку, уставился Логину не в глаза даже - в брови. Сотник испытал мгновенную потребность протереть лысину - взмокла голова, сейчас капли покатятся, ровно дождик. - Жива твоя Яринка. Не брешу, пане сотнику. Логин ухватил себя за ус. Подергал, но вырвать не смог - крепки усы оказались, даром что седые. Закусил зубами - жестко, солоно на вкус. Рудый Панько поерзал на лавке. Темными, будто деревянными ладонями огладил полы алой свитки: О и, продала дивчина сало, Та и купила черкасу кресало. Кресало за сало купила Она его верно любила... Второй час, как пособники Дикого Пана должны корчиться на кольях. ан нет сведены обратно в подвал, под усиленную стражу, и хлопцы хоть и не ропщут - поглядывают хмуро. Начальству, мол, виднее, но... - Ты, что ли, Панько, в пекло меня за дочкой сведешь? - Я дорожку указал, - отозвался дед серьезно. - А сведет тебя умный жид Юдка, ему над переходом власть дана. А еще сопроводит тебя тот заброда, пан Рио, - он оттуда, с того бока, и приперся до нас. Рука пана сотника, будто наделенная собственной волей, скользнула за пояс. И вот уже в пригоршне - золотая цацка, что с пекельного выходыша Рио сорвана, и хотел же кузнецу отдать, кузнецу!.. - И сотню Черкасов, - сказал сотник, сам дивясь своим словам. - Хлопцев с собой возьму. Они у меня хоть в пекло, хоть... - Звиняй, пане сотнику, а не дал бы ты Паньку сюю цяцю? Знатная цяця, только к чему она тебе? Еще беда какая приключится!.. Сотник помолчал. Глядеть на медальон было неприятно, будто в мертвые глаза глядишь. Беда! Какая уж тут беда, когда все мыслимые беды уже приключились?! - То возьми... Выпустил чортов медальон из рук - легче стало. Хоть и ясно, что одной золотой безделкой, да еще и чужой, с ведьмачом не расплатишься. - Сколько ж ты за службу запросишь, дед? Рудый Панько закатил глаза: Ой, продала дивчина душу, Та и купила черкасу папушу. Папушу за душу купила - Она его верно любила... Тихо-тихо стало в хате. Ни досточка не треснет, ни ветер в дымаре не дохнет, ни мышь не шелохнется - тихо. Ш-ш-ш... ...Вспомнил сотник, как Яринка, годиков пять ей было, с коня упала. О камень ударилась, лобик разбила в кровь, батька рядом был - кинулся на помощь, с Агметкой столкнулся, тот тоже подскочил. А девчонка носик морщит, плоский, утиный, слезы глотает - молчит, не ревет. "Ничего, говорит, - батьку. Ничего!.." И затрещал седой ус - так прикусил его лихой пан сотник, который ни турка не боится, ни ляха, ни чорта. - А, пропадай душа! Пропадай, душа христианская! Была бы шапка - кинул бы о пол. А так - притопнул только да на ведьмача, который тоже с лавки поднялся, поглядел, будто похваляясь: на, подавись! За дочку - не пожалею! Рудый Панько усмехнулся - и очи у него были как болотные огни. А третий огонь - золотая цацка на шее.