История моей матери - Семен Бронин

- Да вот хожу...- Она огляделась по сторонам.- Смотрю: дети пользуются неограниченной свободою.

- До пяти лет,- уточнил он.- Потом начинается восточное рабство...- Он посмотрел с новым любопытством - уже другого рода.- Тебя это сейчас особенно интересует?

- А что, видно? - удивилась она.

- Да не видно,- успокоил он ее,- а сплетничает народ. Живем как в маленькой деревне - все наперечет. А как узнают- одному богу известно. Такая уж профессия... А с Абрамом тебе как?

- Да ничего.- Она отвела взгляд в сторону. Он не стал расспрашивать, сказал только:

- Он человек редкой принципиальности...- и вернулся к своим заботам: Приехала помочь мне? Не работает моя связь. Радист вроде крупный специалист, а не может наладить. Наверно, потому, что пианист чистой воды - к нему еще техник нужен. Ты в технике разбираешься?

- Разбираюсь немного.

- Золото, а не работник. Да еще такая красивая. Повезло Абраму во всех отношениях. Осторожней только,- предупредил он.- Тут пеленгаторы. Они, правда, очень медленные, им полчаса надо, чтоб тебя засечь, но все-таки. Мы будем передавать потом из машины - разъезжать или места менять, но сначала надо с рацией разобраться. Не возить же поломанную... Москву вспоминаешь? спросил он еще.

- Вспоминаю, конечно.

- И как она на расстоянии?

- Такая же, как вблизи. Симпатичная.

Он весело усмехнулся:

- Это у тебя взгляд такой счастливый. Всем симпатизируешь.

- Да нет. Взгляд обычный...- и припомнила ему московский разговор: Смотрю не на город, а на пригороды.

- А я за деревьями леса не вижу? - засмеялся он.- Это то, что твой муж мне сказал. Как ты ладишь с ним? С твоей терпимостью ко всему.

- По-всякому,- осторожно сказала она, не умея и не любя жаловаться, и прибавила с излишним оптимизмом: - Все образуется.

- Зерно перемелется, мука будет? - сказал он ей в тон другую широко известную пословицу и встал из-за стола.- Пошли, а то мне не терпится. Хотел бы я, чтоб и с моей рацией тоже все перемололось. А то, что я сказал про пеленгаторы,- информация самая точная. Можешь считать, из первоисточника. Минута-другая связи совершенно безопасна, но злоупотреблять не следует.- И они пошли на квартиру к радисту - уже не прогуливаясь, а прямиком и быстрым шагом (но если бы за ними и следили, то и этому можно было найти иное и простое объяснение).

Радист ждал их у себя. Вид у него был чинный и озадаченный - как у хорошего немецкого мастерового, неожиданно попавшего впросак и не справившегося с работой. Рене взялась за рацию и нашла ее исправной. Приближался час передачи из Шанхая, она поймала знакомый почерк ее заместителя, который передавал шифровку на север: у него была особая манера передавать букву "л", она знала ее с тех пор, когда он сидел во Владивостоке. Она сразу установила с ним связь и, памятуя о пеленгаторах, немедленно ее оборвала. Она переглянулась с Зорге, оба посмотрели на радиста: тот сидел белый как мел и руки его тряслись. Зорге сильно расстроился - вместо того, чтобы, как Яков, задрожать в гневе.

- Что ж ты так? - спросил он радиста. Тот залепетал в ответ что-то невнятное про пеленгаторы и ушел - почти выбежал из комнаты из-за неодолимого стыда и чувства собственного бессилия.

- Кто б мог подумать? - Рихард искал ему и себе оправдание.- Вроде надежный парень. Я его еще по Германии знаю. Испугался пеленгаторов... Ладно. Дело хоть так, но сделано. Очень много уж материала накопилось...

Он конечно же не говорил, что за информация и откуда, и Рене не задавала ему вопросов. Только потом она, как все, узнала, что Зорге вошел в близкое окружение немецкого посла в Токио, пользовался его доверием, был у него кем-то вроде консультанта, имел доступ к приходящим в посольство документам и умудрялся переснимать их: не современной техникой, которую можно спрятать в очки или в булавку галстука, а тогдашней, громоздкой, допотопной...

- Что с ним будет? - спросила Рене.

- Да что с ним будет? - с досадой повторил он.- Отправлю назад с нервным срывом и с рекомендацией не посылать больше. Не губить же ему жизнь за то, что он сдрейфил. Эх, Рене, Рене! Почему я тогда не взял тебя с собой? Не доучилась бы немного, и что с того? Тебе ведь и звания не дали?

- Почему? Была рядовой, теперь старший сержант.

- Аа! - протянул он.- Это меняет дело...

Ее миссия была закончена: она восстановила связь, отдала деньги (про деньги она помнила бы и в полном беспамятстве) - ей оставалось теперь, для поддержания легенды, посетить какой-нибудь храм: она сама ничего не имела против этого, потому что оставалась любопытна, как и прежде.

Но поездка не удалась - вернулась полоса стихийных бедствий, нездоровья, недомоганий, затмений памяти и последующих пренеприятнейших прозрений. Она поехала в ближний Киото, попала туда как раз под Новый, 1935-й, год, посетила древний буддийский храм, от которого не получила никакого удовольствия, потому что ее постоянно мутило, тошнило и рвало: не то от беременности, не то от чего-то еще - вернулась в гостиницу с намерением лечь как можно раньше. Помнится, она столкнулась в лифте отеля с Хертой Куусинен, которой они незадолго до этого помогли перебраться из Шанхая в Японию. Херта разыгрывала здесь роль богатой американки, и это ей, видимо, удавалось - судя по тому, как увивались возле нее два молодых итальянца, очевидно, привлекаемые шелестом воображаемых ассигнаций. Женщины сделали вид, что не знают друг друга. Рене поспешила в номер, чтоб быстрее лечь и забыться, да не тут-то было. Из ресторана звенела музыка, прерываемая криками: шло празднование Нового года. Только она начала привыкать к этому шуму, послышался другой, уже нездешний, грозный, мерный и глубинный, словно идущий из-под земли грохот - потом все зашаталось, как на палубе. Началось обычное для Японских островов землетрясение, на которое местные жители не обращают внимания: праздник внизу продолжался как ни в чем не бывало - но для нее оно было внове и усилило, как в качку на корабле, ее тошноту и рвоту. Самочувствие ее было настолько скверное, что землетрясение она встретила уже с фаталистическим спокойствием: это, мол, стихийное бедствие и она не в ответе за него перед Центром - останется в номере и будь что будет. Но и этого оказалось мало. Все тряслось и ходило ходуном, когда в дверь постучали и вошла молодая японка. Беспокоить иностранцев в номере не было принято, и Рене насторожилась, напряглась и, собравшись с силами (а ей было так плохо, что она почти не различала черт лица вошедшей), спросила, что ей надо. Японка вместо ответа подала ей альбом и раскрыла его - там были все сплошь усатые мужчины. Зачем, почему?! Вошедшая, извиняясь, объяснила, что у хозяина гостиницы такие же пышные усы,- даже еще длиннее, что он состоит членом всемирной лиги усачей и каждый Новый год дарит своим гостям такие альбомы,- считая, видимо, что если с пустыми руками тревожить постояльца нельзя, то с подарком можно. Рене, которая готовилась к худшему, поблагодарила ее, попросила положить альбом на столик и остаток ночи провела в относительном спокойствии: даже землетрясение прошло - как проходит в наших широтах сильный, но короткий ливень...

Перед отъездом она снова свиделась с Зорге. Они провели полчаса в какой-то кондитерской. Беседа была пустяковая, на неслужебные темы - оба смеялись и шутили, и она вспоминала потом этот разговор с запоздалым стыдом и раскаянием: что он должен был о ней подумать? Рихард говорил ей, что ему нравятся японки, что они очень милы, ему жалко их, потому что их ни во что здесь не ставят, он хотел бы завести с кем-нибудь знакомство, но боится: слишком опасно. Она же жаловалась на крыс и тараканов, которых страшилась до смерти: в Шанхае водились огромные, с мышь, тараканы, а в Токио в ее номере хозяйничали крысы, которые ничего не боялись: то замирали под половицами, то шныряли из угла в угол в поисках съестного, а когда она пожаловалась соседям, то те, уже привыкшие к этому соседству, хладнокровно посоветовали ей швырять в них Библию, которую японцы, в подражание Западу, клали (наверно для этой цели) европейцам на прикроватные столики...

Рихард слушал все со своей обычной, понимающей и лукавой, улыбкой - на этот раз немного грустной. Потом он неожиданно сухо прервал ее:

- Ладно. Надо идти. Тебе еще собираться в обратную дорогу. А то так можно и заговориться...- и посмотрел подбадривающе и заботливо: - Давай, Рене. Спасибо за помощь. Дай бог, еще увидимся...- и снова одарил ее одной из своих чарующих, призывных улыбок, похожих на ту, которая когда-то выманила ее из Франции в Россию - только, в сравнении с той, глуше, прозрачнее и бледнее...

Больше они не виделись, и странное дело - для нее это была не просто последняя встреча с товарищем, а нечто большее, что поставило точку в ее старой жизни и окончательно отделило ее от новой. Может быть, виной тому был Рихард, который так неожиданно прервал их разговор, может, ей вдруг показалось, что он был последним человеком из ее старого окружения мостиком, по которому она перешла из того мира в нынешний...