День народного единства. Преодоление смуты - Валерий Шамбаров

Только теперь кардинал стал настоящим «хозяином» Франции. В полной мере развернулся и его дипломатический талант. Он говорил: «Абсолютно необходимо для блага государства неустанно, явно или тайно, вести переговоры всегда и везде, даже там, где результаты не слишком обнадеживают». В Германии Фердинанд II чувствовал себя после побед абсолютным господином и издал реституционный эдикт, обязывающий протестантских князей вернуть церковные земли, захваченные с 1552 г., что вызвало понятное недовольство. И не только протестантов — католических князей усиление императора тоже не устраивало. Ришелье решил отколоть их от Фердинанда и под флагом защиты «германских свобод» создать «третью партию» из Максимилиана Баварского и государств Католической лиги. Нейтралитет их гарантировала бы Франция, которая выдвинулась бы на роль гегемона ряда германских земель.

В 1630 г. в Регенсбурге открылся имперский сейм. Из-за упоминавшихся особенностей французской дипломатии, когда послов приходилось назначать не по способностям, а по социальному статусу, кардинал направил туда двух представителей: официально де Леона, а неофициально — самого талантливого своего клеврета отца Жозефа. И задач ставилось две. Официально — добиться от Фердинанда признания изменившегося положения в Италии, а неофициально — провести нужную работу с князьями. И император получил вдруг мощную оппозицию. Князья-электоры с подачи о. Жозефа потребовали от него отставки Валленштайна и роспуска его армии. Фердинанд вынужден был согласиться, поскольку в обмен надеялся выторговать у электоров для своего сына титул «римского короля» — номинальный, но заявляющий претензии на участие в итальянских делах и повышающий шансы на избрание следующим императором. Однако даже в этом князья ему отказали.

А параллельно Ришелье решил реанимировать угасающую войну против Габсбургов — путем замены выбывших датчан шведами. Правда, сперва их требовалось вытащить из Прибалтики. И кардинал нашел полное взаимопонимание с канцлером Оксеншерной. При содействии Франции начались переговоры с Польшей, и был заключен чрезвычайно выгодный для Швеции Альтмаркский мир — к победителям отошли Рига, вся Лифляндия, несколько прусских портов, в том числе Пиллау, «морские ворота» Кенигсберга. Ну а потом договорились и о войне. Густаву Адольфу гарантировались ежегодные субсидии по 1 млн. ливров в течение 5 лет, а он обязался вступить в Германию и держать там 30 тыс. пехоты и 6 тыс. конницы, уважая при этом нейтралитет Баварии и Католической лиги. Впрочем, проекты Ришелье с самого начала стали давать трещины. Потому что каждый из его партнеров вынашивал собственные цели. Максимилиан Баварский был не против сближения с Францией, но желал, в свою очередь, оторвать ее от протестантских государств. В результате успех вышел половинчатым. Заключили союз, обязавшись не помогать врагам друг друга, хотя князья Католической лиги настояли на том, что сохранят и свои обязанности перед императором. Ну а Густав II Адольф тайно вынашивал планы возродить союз протестантов, растрепать католиков, а потом вместе с русскими ударить на поляков.

В европейскую дипломатическую кашу лез и папа Урбан VIII. В это время у герцога Савойского зачесалось захватить кальвинистскую Женеву. Папа горячо поддержал идею и разработал проект, чтобы герцогу помогли французы — вот, мол, и будет компенсация за отнятый у савойцев Пиньероль. Ришелье такие поползновения отверг. Ему требовался нейтралитет швейцарских кантонов — ведь они не только контролировали альпийские проходы, но и поставляли протестантам наемных солдат. И «компенсация» обломилась лишь самому римскому первосвященнику, чтобы не вмешивался не в свои дела. Он раскатывал губы на герцогство Урбино, и французы намекнули, что не выразят ни малейшего протеста, если папа его захватит и присоединит к своим владениям, что Урбан и сделал.

От вступления Франции в масштабную войну Ришелье решил воздерживаться, насколько это будет можно, — тем более что внутри страны опять возникли проблемы. Мария Медичи, сидя в Компьене, сплела заговор с Гастоном Орлеанским и Анной Австрийской. По гороскопам, коим тогда свято верили, получалось, будто Людовик должен скоро умереть. Вот и задумали дождаться этого (или помочь свершиться) и женить Гастона на Анне. Написали в Мадрид, чтобы поддержали. Кардинал письма перехватил. Всех испанцев из свиты двух королев выслали на родину. А Гастон удрал в свою вотчину, Орлеан, и начал набирать армию. Поддержать бунт согласились губернаторы Прованса, Пикардии, Бурбонне. Король сам отправился с войском на Орлеан, и его братец бежал за границу. Его сообщников Людовик обвинил в преступлении против величества и объявил изменниками.

Но… Парижский парламент отказался зарегистрировать эдикт — он уже начал борьбу против «тирании Ришелье», а за такую мелочь, как бунт против короля, во Франции знатных людей к изменникам не причисляли и эдикт восприняли, как наступление на «свободы». Людовику пришлось лично явиться в парламент и настоять на своем. А королеву-мать хотели отослать домой, во Флоренцию. Но это было далеко от средоточий европейских интриг, и она ехать отказалась. Предлагали на выбор губернаторства — тоже отказывалась, изображая из себя жертву. А Гастон обосновался в Лотарингии. Это государство было весьма своеобразным, считалось независимым герцогством и представляло собой жуткую «путаницу юрисдикции». Вся территория состояла из мешанины клочков — некоторые из них принадлежали Франции, другие мелким германским князьям или епископствам, третьи были имперскими. Имелись даже деревни, не подчиненные вообще никому, в путанице разделов о них просто забыли.

Лотарингский герцог Карл IV был сторонником императора и врагом Людовика. Он предоставил убежище мятежному принцу, но гороскопы тоже читал и верил им. И для оказания помощи выставил условие — женитьбу Гастона на своей дочери Маргарите де Водемон. Чтобы после смерти Людовика она стала королевой Франции. Гастон согласился. Вместе связались с испанцами, получили от них деньги и стали собирать войска под предлогом «освобождения королевы Марии», якобы пребывающей в заточении. Составили хитрый план — Мария сбежит из Компьена в пограничную крепость Ла-Капель, комендант коей примкнул к заговорщикам. Захват крепости откроет дорогу для вторжения из-за границы, а королева-мать обратится к французам с манифестом о «тирании Ришелье», разжигая восстание.

Так и сделали. В одну прекрасную ночь Мария села в карету и устремилась на север. Кардинал узнал о замыслах врагов в последний момент, но принять меры успел — сменил коменданта Ла-Капели. Беглянку вполне можно было задержать. Но тогда опять пришлось бы терпеть ее под боком и возиться с ней. И поступили проще. Королева-мать потыкалась в запертые ворота крепости и, не зная, что делать, покатила дальше — в Бельгию. Покинуть страну ей никто не препятствовал. А заговор по ее «освобождению» развалился сам собой.

В 1631 г. во исполнение заключенных договоренностей в Померании высадился Густав II Адольф. Начал сколачивать новую коалицию против католиков, но примкнули к нему немногие князья и города. Память о карательных рейдах имперских армий была свежа. Да и вообще менять систему слабой империи на гегемонию шведов было мало желающих. Протестантские князья во главе с Иоганном Георгом Саксонским и Вильгельмом Бранденбургским собрались в Лейпциге и предложили Фердинанду II свою помощь против пришельцев — если будет отменен эдикт о возврате церковных земель. Император наотрез отказал и двинул свою армию во главе с Тилли, который, прежде чем ударить по шведам, решил наказать поддержавший их Магдебург. Город был взят и разграблен, а все 30 тыс. жителей умерщвлены.

Это вызвало возмущение протестантов, как и тупая неуступчивость императора перед лицом внешней угрозы. И князья начали исподволь наводить контакты со шведами. А 17 сентября войска Густава Адольфа и Тилли встретились у деревни Брейгенсфельде под Лейпцигом. Тут-то и проявилось превосходство реформированной шведской армии. Ядро ее состояло из свободных крестьян и дворян, спаянных высокой дисциплиной и протестантской идеологией, войне придавался «священный характер». Новые мушкеты были втрое скорострельнее немецких, ливень огня дополнялся многочисленными легкими пушками, выставленными в шеренгах пехоты и конницы. Имперцев разгромили наголову. Кстати, в битве участвовали и русские из тех, кто после Смуты попал в шведское подданство. Олеарий вспоминал, как в Копорье гостил у боярина Никиты Васильевича, получившего рану под Лейпцигом.

После такой победы позиция германских князей изменилась. На сторону шведов перешли и Саксония, и Бранденбург. Густав Адольф послал саксонскую армию под командованием Арнима на Богемию, а сам ураганом ринулся по Германии — к Рейну. Впрочем, протестантские князья продолжали вести двойственную политику, с оглядкой на императора. Они хотели не полного поражения Габсбургов, а только их ослабления, что дало бы возможность выторговать для себя побольше льгот и «вольностей». Арним продолжал переписываться с Фердинандом. И хотя вторгся в Чехию, любезно не затронул владения Валленштайна, обойдя их стороной. Но и Густав Адольф быстро рассеял надежды Ришелье на то, что шведы станут послушным орудием его политики и выведут Францию на роль верховного арбитра в германских делах. Считаться с нейтралитетом католических князей король не собирался. Напротив, подвергал их владения полному опустошению. Стоит уточнить, что очень высокая для того времени дисциплина шведских солдат была понятием относительным. Это была безусловная дисциплина в бою и в походе. Но на поведение подчиненных вне строя командование смотрело сквозь пальцы. Правда, на союзной, протестантской территории бесчинств не допускали, и разгул ограничивался охотой за бабами. Что пришлось по душе и немкам, и современник писал: «То-то печалились женщины, и не только горько рыдали при расставании, но даже лишались чувств… ибо трудно поверить, какие вольности позволяли себе шведы в подобных делах».