Дни - Джеймс Лавгроув

Гордон снова издает стон и шевелится. Он открывает глаза, моргает и смотрит на нее. Сфокусировав взгляд на ее лице, улыбается.

– Значит, я не умер? – каркающим голосом спрашивает он.

– Еще нет, – отвечает Линда. – Но как только мы вернемся домой, я тебя убью.

Ему требуется секунда или две, чтобы понять: это шутка.

37

Христос на Кресте: во время распятия на Кресте Христос заговаривал семь раз

14.24

Боли нет.

Вначале это простая констатация факта. Несмотря на то, что в брюшной полости Эдгара дыра величиной с теннисный мяч, все, что он чувствует, – это жуткий, неестественный холод, морозное жжение, какое бывает от соприкосновения со льдом. Его дыхание стеснено, но – чудо из чудес – боли нет.

Боли нет. И, продолжая толкать тележку из «Часов» в «Канцелярские принадлежности», из «Канцелярских принадлежностей» в «Газеты и периодические издания», чувствуя, как покалывающий остриями иголок холод поднимается выше, в грудь, Эдгар старается не думать о том ущербе, который нанесен его телу, о том, какая его часть погублена безвозвратно. Он старается не обращать внимания на темное пятно, выступившее на его поясе брюк и стекающее вниз, к паху. И самое главное, он старается не обращать внимания на рану, ее кровавые края с налипшими обрывками рубашки, хотя не смотреть очень трудно. Ведь это – он. Это – его растерзанная плоть. А то желто-розовое, что выпирает из раны и поблескивает, – один из его внутренних органов, которых он сам никогда не должен бы видеть.

Он почти не замечает людей, расступающихся перед ним, глядящих на него с недоумением и ужасом. Он почти не замечает вздохов и возгласов, раздающихся вокруг него по пути. Сейчас самое главное – это то, что боли нет.

И вдруг – боль есть'. И Эдгар шатается от одной мысли, что этого не должно быть. Кажется, будто кто-то запустил руку ему во внутренности и намотал его кишки на свой кулак. Ноги заплетаются. Он едва не падает, но вовремя выпрямляется – его спасают собственные руки, вцепившиеся в ручку тележки. Осталось пересечь всего один отдел. Всего один отдел отделяет его от «Книг». Пара сотен метров. Он сумеет дойти.

Боли нет. Теперь это становится молчаливым заклинанием, которое он мысленно твердит сквозь стиснутые зубы. Боли нет, боли нет. И хотя боль есть – боль пугающая, наплывающая волнами, захлестывающая его, как дождь с порывистым ветром, – заклинание делает свое дело: оно не пускает боль туда, где ее быть не должно, – в его голову, в мозг, который ведет его тело. Потому что, пока мозг твердит, что боли нет, тело не сдастся.

И вот впереди, там, в проеме галереи перед «Книгами» – показывается она. Она ждет его, скрестив руки на груди. Бросает взгляд то в одну, то в другую сторону. Рядом с ней Курт и Оскар. Она знала, откуда он появится. Конечно же знала. Она – это мисс Дэллоуэй.

Оскар первым замечает его и показывает остальным.

боли нет боли нет боли нет

И Эдгару уже слышатся ласковые слова похвалы, которые мисс Дэллоуэй прольет на него, словно мед.

боли нет

А потом он видит, как у Оскара отвисает челюсть, его двойной подбородок становится четверным, и Оскар говорит что-то мисс Дэллоуэй, а костлявые руки мисс Дэллоуэй взлетают к губам.

болинет

Эдгар едва дышит, будто икая, втягивает воздух, – но тот, кажется, уже не попадает в легкие. Эдгар преодолевает последний десяток метров сквозь вакуум, сквозь тишину, сквозь невесомость, ноги движутся спазматически, самостоятельно имитируя бег.

Теперь боль есть. Это смертная мука, охватившая весь мир, и сосредоточена она внутри него, в этой огромной, раскаленной добела печи, разверстой в его теле.

– Я все сделал, – хочет он доложить мисс Дэллоуэй, но боль чересчур сильна.

Руки Эдрага соскальзывают с тележки. Ноги описывают круги в пустом пространстве. Ковер вздымается, как стена… Газеты и периодические издания» вращаются вокруг него, словно он сделался неподвижным центром движущейся вселенной. Он лежит на полу, глядя на длинные лампы дневного света. Мисс Дэллоуэй – рядом. Она берет его за руку, и ее лицо над ним окружено нимбом света. Она – самое прекрасное существо, какое он когда-либо видел. Ее обычно суровые черты расплываются в такой неизъяснимой, небесной нежности, что он уверен: она пережила преображение, она превратилась в святую. Нет, не в святую. В ангела. Так, наверное, смотрят ангелы на души в аду. Он слышит, как с шелестом захлопываются все книги, какие он прочел за свою жизнь.

А потом боли действительно нет.

14.25

Мисс Дэллоуэй опускает безжизненную руку Эдгара на пол. Кончиками большого и указательного пальцев закрывает его пустые глаза веками. Тем же указательным пальцем дотрагивается до его губ, словно для того, чтобы из них даже после смерти не могло сорваться упрека в ее адрес. Покачав головой, она поднимается, встает почти во весь рост, склонившись лишь на несколько сантиметров в знак скорби.

– Кто это сделал? – сердито выпаливает Курт. – Техноиды? Скажите лишь одно слово, мисс Дэллоуэй, – и мы доберемся до них. Они за это заплатят!

– Не бойся, Курт, час возмездия уже близок, – отвечает мисс Дэллоуэй, управляя своим голосом, будто лазерным лучом. – А теперь – живо. Ступай, найди остальных. Разбейтесь на четыре команды, и пусть каждая станет у одного из входов. В отдел никого не пропускать, ни под каким предлогом. Ясно? Никого.

– Ясно, – отвечает Курт. – А что…

– Просто делай, как я велела.

Курт поворачивается и спешит в отдел.

– Да что же это такое, мисс Дэллоуэй? – дрожащими губами спрашивает Оскар, глядя на тело Эдгара и не веря своим глазам.

– Это – конец, Оскар. Героический конец.

Мисс Дэллоуэй направляется туда, где, проехав около метра по коридору, затормозила тележка, остановленная смертельным падением Эдгара. Она быстро осматривает содержимое. Проволока и часы, все правильно. О, доблестный и преданный слуга.

У нее в горле рождается рыданье. Она подавляет его, с усилием сглатывая, берется за поручень тележки и приказывает Оскару следовать за ней.

14.25

Вытянув руки вперед и держа их на уровне груди, чтобы оградить себя от возможных препятствий, Фрэнк пошатываясь пересекает «Канцелярские принадлежности». Он похож на мима, притворяющегося пьяным, или на пьяницу, пытающегося изображать мима.

Его воспаленным, слезящимся глазам отдел видится калейдоскопом искаженных форм и расплывающихся цветовых пятен. Трудно понять, что тут близко, а что далеко, что имеет четкую границу, а что – нет, что – живое, а что – неодушевленное. «Глаз» помогает ему непрерывными указаниями, которые то ободряют, то предостерегают – «Ряд этажерок с папками слева от вас, вот так, впереди, через несколько метров, покупатель, так, хорошо, сейчас будет поворот вправо на девяносто градусов, прекрасно справляетесь, мистер Хаббл, отлично справляетесь…» – но, несмотря на эту помощь, преследование преступника превратилось в мучительную череду запинок и зацепок, тычков и рывков, углов и траекторий, поворотов и обходов. В какой-то момент оператор сравнивает Фрэнка с живым мячом в самом большом на свете автомате для пинбола, и Фрэнк даже не в силах обижаться на такое непочтительное сравнение, потому что он и сам именно так ощущает свое продвижение.