Дети - Наоми Френкель

– Ты очерняешь имя партии! Ты рискуешь жизнью!

– Я знаю. Каждый ваш противник подлежит смерти! – Эрвин замолкает на миг.

Все ясно. Судьба Эрвина ясна всем. Курт переводит взгляд от одного к другому, обводя всех, сидящих за столом. «Храни от них Эрвина! Храни от них Эрвина!». Какое-то мгновение он еще взвешивает: «Я с ними? Я с Эрвином?» И сдается тяге души:

– Успокойтесь, товарищи! Дайте ему спокойно закончить выступление.

В считанные минуты Эрвин еще чувствует его дружбу, ухватывается за нее и продолжает спокойно говорить:

– Вы не спрашиваете меня, почему я обвиняю во всем нас, а не большую социал-демократическую партию? Потому что, во-первых, я хочу свести счет с самим собой и моей партией. Мы вышли из рядов социал-демократической партии, мы распылили силы германского пролетариата. Сделали то, что сделали во имя нашей цели. Мы уже тогда видели силы тьмы, всплывшие на поверхность и захватывающие народ. Видели слабых и беспомощных социал-демократов, и решили взять из их рук жезл единственной силы, которая сможет остановить бег Германии к большой исторической катастрофе. Я думаю, что мы совершили ошибку, отделившись от них.

– Ты забыл Носке, Эрвин?

– Что Носке? Меньшая сволочь, чем Гитлер?

– Не он ли отдал приказ стрелять в рабочих?

– Ты забыл позорную сдачу премьер-министра Пруссии, социал-демократа Брауна уловкам канцлера фон-Папена?

– Они проложили дорогу Гитлеру!

– И после этого мы не вправе назвать их социал-фашистами? Ты все еще настаиваешь на своем мнении, Эрвин?

Эрвин чувствует себя, как на костре. Во взгляде его на Курта – просьба о помощи, но глаза Курта погасли. Теперь Эрвину ясно, что он абсолютно одинок.

– Я вернул вам партийный билет в день выборов президента государства. Но сомнения начали меня одолевать раньше. Вы говорите, Носке, Браун, но социал-демократия это не только ее лидеры, это миллионы рабочих, люди, отношения между ними. Если бы мы остались в ее рядах, мы были бы сегодня в силах стоять во главе миллионов. В рядах одной большой рабочей партии у нас была бы великая сила. Мы ведь разделили и профессиональный союз. В 1928 году мы вышли вместе с социал-демократами самой большой силой в государстве. Вся страна была в наших руках.

«В 1928 году заболела Ирма. Горестно мне за нее. Горестно мне за тебя, друг мой Эрвин. В 1928 году я потерял Ирму, не было у меня сил спасти е. Нет у меня и сейчас сил прийти к тебе на помощь. Помнишь ли ты нашу экскурсию в южную Германию? Мы прибыли в Кельн и вошли с площади в огромный Кельнский собор. Внутри был покой и прохлада. Словно мы вошли в иной мир, в котором иная атмосфера, чем та, которой мы дышали все дни. Ты прошептал мне на ухо в священном трепете: здесь хорошо находиться, здесь хорошо молчать... Здесь мое святилище, и я говорю тебе в трепете: здесь находится моя душевная вера. Она тяжка и крепка.

– Через два года после этого, в 1930 году, нацисты добились победы, став второй по величине партией в государстве, мы потеряли момент, и нам предстоит платить за проигрыш. Благодаря нашей ошибке, мы приведем Гитлера к власти. Правда в том, что мы годами действовали по указке извне. Обслуживали интересы чужой страны. И хотя она является страной пролетариата, оковы дисциплины, которые она наложила на нас, сделали нас слепыми к внутренним диктатам нашей страны. Товарищи, вы полагаете, что можно дать возможность Гитлеру прийти к власти, и он тут же сойдет, и придет наш черед? Если это так, вы не ощущаете дух эпохи, и не знаете народной души, которую сами воспитали. Наш проигрыш будет тотальным, и цена его не подается расчету. Что возложено на нас, что мы можем еще сделать? Я дал себе ответ, согласно моему пониманию. Уверен, что вы его не примете. Сейчас время чрезвычайного положения. Время перед катастрофой. Я начал организовывать небольшие ячейки верных рабочих на фабриках и в рабочих кварталах. Ячейки одиночек, которые будут подготовлены устоять против мутного вала благодаря их нравственной, духовной и душевной силе. Может, они будут одиноки, как праведники в Содоме. Но именно они спасут нашу честь. Благодаря им, мы будем продолжать наше существование. Моя вера в одиночку это вера в саму жизнь.

Эрвин видит, что в глазах Курта последние отблески приязни погасли, и он в душе просит, чтобы Курт наконец нарушил свое молчание.

– Я закончил, Курт.

Курт видит перед собой стонущего щенка и пытается в душе заглушить эти вопли.

– Ты многие годы был, – мобилизует он в себе всю силу холодной логики, – одним из лидеров партии. Можно даже считать тебя одним из ее основателей. Нелегко партии, и не простое для нее дело, когда один из известных в обществе лидеров покидает ее ряды и выступает против нее с обвинениями.

– Ты предлагаешь мне молчать, Курт?

– Было бы неплохо, если бы это было возможно, – зрачки глаз Курта расширились.

– Нет, Курт, нет. Поговорим открыто. Я пришел к вам – выяснить все до конца.

– Нет у нас времени для выяснений. Это и не место для выяснений. Сейчас – время действий.

– Если у вас нет желания выяснять, я свободен, и могу идти своим путем.

– Погоди, Эрвин. Ты нас поставил перед судом. Наш суд это и твой суд. Наша вина это и твоя вина. Ты возложил на нас ответственность за путь партии. Ответственность эта лежит и на тебе. Мы остались на месте. И не мы находимся под судом, а – ты. Ты снял с себя ответственность за свои дела в прошлом. Но ты не сможешь ее снять бегством, Эрвин. Многие годы ты был рупором партии. В ней еще многие те, кто был тобой воспитан. Суд, которым ты сам себя судишь, это не суд.

– Я не убегаю, Курт. Я готов нести полную ответственность за мое прошлое.

– Ты готов поехать в Москву? Предстать перед руководством Коминтерна?

В мгновение ока Курт отвел взгляд от Эрвина. В каком-то смятении глаза его ищут в комнате кран, но его тут нет. Есть лишь глубокое молчание. Поверх всех голов, присутствующих в комнате, Эрвин следит за Куртом, который не отрывает взгляда от окна. Эрвин удивляется тому, что там, за окном, течет обычная нормальная жизнь, и нормальные людские голоса возносятся в комнату. Он смотрит на Курта, и с большим удивлением думает про себя:

«Как это он посылает меня туда, зная, что я оттуда никогда не вернусь? Он, мой ближайший друг столько лет, по сути, всю жизнь, посылает меня туда, чтобы не вершить надо мною суд здесь. Приговор мой решен заранее. Виза для поездки к смертному приговору готова. Я должен оплатить свои ошибки в прошлом. Если эту страну ждет полная катастрофа и провал в бездну, я – один из ответственных за это. Я должен за все ответить».

– Я готов поехать в Москву и предстать перед руководством Коминтерна.

Комната вздохнула с облегчением, кроме Курта, поджавшего губы, и рыжего, поторопившегося сказать:

– Ты можешь выехать достаточно быстро. Всю подготовку к поездке мы возьмем на себя.

Эрвин вообще его не слушает, и обращается к Курту:

– Курт, а Герда? И что будет с моим маленьким сыном?

– Все заботы о семье мы также берем на себя.

Суженные зрачки Курта расширяются. В его глазах – беспокойство, узкий рот кривится. Голос не спокоен, все еще холоден.

– Конечно же, забота о семье на нас. Ты можешь в этом положиться на меня. Но, полагаю, ты еще не сказал своего последнего слова. Не торопись ехать в Москву. Может, мы все же придем к общим выводам, если ты примешь на себя ответственность, согласно совместному решению. Выяснение – выяснением, но решение есть решение.

– Нет, Курт, нет у меня сил – принять твое предложение, несмотря на то, что я понимаю – это предложение друга. Я и так согласился на многое. Я не могу принять решение, которое противоречит моим убеждениям.

– Когда ты бы хотел выехать?

– После рождества. В январе 1933.

– В январе 1933. В начале месяца, естественно, – подчеркивает рыжий активист.

Только отдалившись от здания партии, Эрвин остановился и взглянул на свои карманные часы. Три после полудня.

«Следует хорошо запомнить этот час. Он отделяет всю мою прошедшую жизнь от всего, что ожидает меня в будущем. Остался месяц – жить по собственному желанию. Это много. Целый период жизни. Что я буду делать в этот последний месяц? Герда? Эдит? Целый месяц под кровом Герды. Она будет спокойна, узнав результаты сегодняшнего выяснения. Она не уяснит по своей наивности значение моей поездки в Москву. Она посчитает, что это просто я должен предстать перед высшим руководством, которое, в конце концов, вернет меня в лоно партии. Нет. Герда остается за пределами этого часа. Мне необходима лишь она. Только она. Она будет моей подругой в этот последний месяц».

В дом Леви он приехал на час позже возвращения Эдит. Впопыхах открыл дверь и нашел дом пустым и безмолвным. Его охватило разочарование на грани отчаяния. Но вдруг он увидел пальто и шляпу Эдит на стуле в передней. У дверей кабинета покойного хозяина дома лежит пес Эсперанто, намекая ему о чем-то глазами. Эрвин распахивает дверь без стука. Эдит – в кресле отца. Она гасит сигарету, и темнота захватывает всю комнату.