Любовь на уме (ЛП) - Али Хейзелвуд

— Так ты знаешь о Казимеже Журавском?

Я наклонила голову. — Математике?

— В конце концов, он стал им — причем хорошим. Но сначала он был просто одним из сыновей семьи, в которой работала Мари. Они с Мари были одного возраста, оба исключительно….

— Ботаники?

— Ты знаешь таких. — Он сверкнул улыбкой, которая почти сразу угасла. — Они полюбили друг друга, но он был богат, а она нет, и в те времена все было не так просто, как желание выйти за кого-то замуж.

— Его родители разлучили их, — пробормотала я. — У них было разбито сердце.

— Может быть, это была судьба. Если бы она осталась в Польше, она бы не встретила Пьера. Судя по всему, они были очень счастливы. Идея радиоактивности принадлежала ей, но Пьер ей помогал. Казимеж был математиком; возможно, он не был бы так вовлечен в ее исследования. — Леви пожимает плечами. — Это все куча вариантов.

Я киваю.

— Но он так и не смог забыть Мари. Жоравски, я имею в виду. Он женился на пианистке, у него были дети — одного назвали Мари, что забавно, — учился в Германии, стал профессором Варшавской политехники, работал над… геометрией, я полагаю. Он прожил полную жизнь. И все же, будучи стариком, его можно было найти сидящим перед статуей Мари Кюри в Варшаве. Смотрел часами. Размышляя неизвестно о чем. О куче «что-если», возможно. — Зелень глаз Леви такая яркая, что я не могу отвести взгляд. — Может быть, о том, какая маленькая причуда характера Мари заставила его влюбиться в нее за несколько десятилетий до этого.

— Ты думаешь… — Мои щеки мокрые. Я не потрудилась их вытереть. — Как ты думаешь, она готовила ужасное жаркое?

— Я вижу это. — Он прикусывает внутреннюю сторону щеки. — Может быть, она также настаивала на том, чтобы кормить воображаемых кошек.

— Я хочу, чтобы ты знал, что Фелисетт спасла мне жизнь.

— Я видел это. Это было очень впечатляюще.

Тележки катятся по коридору снаружи. Закрывается дверь, открывается другая. Кто-то смеется.

— Леви?

— Да?

— Как ты думаешь, они… Мари, и Пьер, и математик, и все остальные… Как ты думаешь, они когда-нибудь жалели, что никогда не встречались? Никогда не влюблялись?

Он кивает, как будто он уже обдумывал этот вопрос. — Я действительно не знаю, Би. Но я точно знаю, что никогда. Ни разу.

В коридоре внезапно воцаряется тишина. Странный музыкальный хаос сладко стучит в моей голове. Это пропасть. Глубокий, опасный океан, в который можно прыгнуть. Может быть, это плохая идея. Может быть, мне стоит испугаться. Может быть, я пожалею об этом. Может быть, может быть, может быть.

Может быть, это похоже на дом.

— Леви?

Он смотрит на меня, спокойный. С надеждой. Такой терпеливый, любовь моя.

— Леви, я…

Дверь открывается с неожиданным шумом. — Как ты себя чувствуешь сегодня, Би? — Входит мой врач с медсестрой на буксире.

Глаза Леви задерживаются на мне еще на секунду. Или на пять. Но потом он встает. — Я как раз собирался уходить.

Я наблюдаю за его небольшой улыбкой, когда он машет рукой на прощание. Я наблюдаю за тем, как его волосы завиваются на затылке, когда он выходит. Я смотрю, как за ним закрывается дверь, и когда врач начинает задавать мне вопросы о моей бесполезной парасимпатической нервной системе, я только и могу, что не смотреть на него.

Два дня.

Два дня я нахожусь в этой чертовой больнице. Потом врач выписывает меня с прищуренным, недоверчивым: — Похоже, с тобой все в порядке. — Росио забирает меня с нашим прокатом («В Древнем Египте женские трупы хранили дома до разложения, чтобы избежать некрофилии у бальзамировщика. Ты знала об этом?» «Теперь знаю»), и с таким же недоверием и прищуром смотрит на меня, когда я прошу ее высадить меня у здания «Дискавери» и оставить машину на парковке.

Внутри нет полицейской ленты. Более того, в коридорах я встречаю несколько инженеров, не являющихся сотрудниками BLINK. Я вежливо улыбаюсь, отвожу их любопытные, заинтригованные взгляды и направляюсь в свой кабинет. На стене висит табличка «Не входить». Я игнорирую его.

Через шесть часов я выхожу, не совсем грациозно. Я несу большую коробку и не вижу своих ног, поэтому часто спотыкаюсь. (Кого я обманываю? Я всегда часто спотыкаюсь.) В машине я вожусь с телефоном в поисках хорошей песни и не нахожу ни одной, которую хотелось бы послушать.

Уже темно, закат. По какой-то непостижимой причине тихие огни хьюстонского горизонта заставляют меня вспомнить Париж на рубеже двадцатого века. Его называли «Belle Époque». Пока доктор Кюри пряталась в своем сарае-лаборатории, Анри де Тулуз-Лотрек пил абсент в «Мулен Руж». Эдгар Дега подглядывал за балеринами и купальщицами. Марсель Пруст, склонившись над письменным столом, писал книги, которые я никогда не смогу прочитать. Огюст Роден лепил мыслящих мужчин и отращивал внушительные бороды. Братья Люмьер заложили основу для таких шедевров, как «Гражданин Кейн», «Империя наносит ответный удар», франшиза «Американский пирог».

Интересно, Мари когда-нибудь гуляла по ночам? Время от времени. Интересно, вырывал ли Пьер у нее из рук мензурку, полную урановой руды, и тащил ли ее на Монмартр, чтобы погулять или посмотреть спектакль? Интересно, было ли им весело в те несколько лет, которые они провели вместе?

Да. Я уверена, что да. Я уверена, что им было весело. И я уверена, как никогда раньше, что она ни о чем не жалела. Что она дорожила каждой секундой.

Во дворе Леви горят солнечные лампы, достаточно яркие, чтобы я могла разглядеть мятный цвет колибри, фиолетовый, желтый и красный. Я улыбаюсь и поднимаю большую светлую коробку с пассажирского сиденья, останавливаясь, чтобы поворковать над ней. Я знаю о запасном ключе, спрятанном под горшком с розмарином, но все равно звоню в дверь. Пока я жду, я пытаюсь подглядывать в вентиляционные отверстия, которые