Сибирский рассказ. Выпуск V - Пётр Денисович Аввакумов

Туньла закрыла лицо руками: мать попала в самую точку. И точкой этой было ее изболевшееся сердце. «Она права, — с ужасом подумала Туньла. — Снежный чум — не дом. Придет весна — и растает. Унтари ко мне равнодушен. А если не он — так не все ли равно кто?»

После долгого молчания она сказала:

— Ладно, мама. Пусть этот, в малице, приедет. Я посмотрю, подумаю.

Через три дня, вечером, к дому подлетели две ездовые нарты.

— Я-а! Наймется, будущая родня приехала! — всполошился отец. — Женщины, куда вы запропастились? Кипятите чай, несите рыбу!

Мать заметалась между кухней и ледником, отец стал быстро натягивать праздничные, расшитые кисы — салтам вай, достал из сундука голубую шелковую рубаху.

— Переоденься и ты, дочка! Да поживее!

Но Туньла и не думала переодеваться. Она скрылась в своем углу. Оттуда все было слышно, да а видно кое-что тоже.

Гости сбросили в сенках малицы и ягушки и степенно вступили в дом. Отец приветствовал их стоя, пригласил за стол. Они молча сели.

Туньла вдруг закашлялась.

Отец насторожился:

— Где ты, дочка? Выходи, не прячься.

Пришлось выбираться из укрытия. Туньла предстала перед родителями будущего жениха, вся пунцовая от гнева и смущения.

— Вот она, наша старшая. Знаете, как ее в поселке зовут? Лонгхитам юх хорпи!

Гости одобрительно засмеялись.

Туньла готова была провалиться сквозь землю.

— Ну а теперь, дочка, сбегай-ка к Мохсар Семану, Я у него свой ремень забыл, с ножом. — И Лор Вош Ики пояснил: — У меня новый нож. В городе купил. Попробуем сегодня, как он строганину делает.

— Что плохого, — согласились гости. — По ножу судят о мужчине!

Ну, конечно, предстоял торг — разговор о калыме, — а ее хотели спровадить. Туньла только успела выскочить в сени, как вслед ей донеслись слова:

— Как насчет оленей?

— Пятнадцать! И деньгами — пятьсот…

Позор! Словно на рынке! Туньлу жгло, будто наелась крапивы. Ну что ж, сама виновата — дрогнула в какую-то минуту, пошла на поводу у матери, словно неразумная важенка. Она остановилась на крыльце — идти или не идти к Мохсар Семану? Ведь нож, конечно, всего лишь предлог — вон их сколько, этих ножей, у отца по стенам висит! Есть чем нельму настрогать.

В нарте, стоявшей справа у крыльца, шевельнулась какая-то одетая в меха фигура. В груди у Туньлы кольнуло: ведь это жених! Подойти поздороваться? И чего он тут, на морозе, расселся? Она осторожно шагнула к нартам. Фигура проворно вскочила на ноги а двинулась к ней.

— Ты — Туньла?

— Ну, я.

— Здравствуй!

— Здравствуй!

Они помолчали, топчась на снегу, словно олени. Наконец, Туньла прервала паузу.

— Как тебя звать-то?

— Меня? Ека. — Он откинул с головы капюшон малицы.

«Парень как парень, — подумала Туньла. — Здоров, силен, выпить не дурак».

— Слушай, — спросила она, — чего это ты вздумал ко мне свататься? Что, у вас в Тильтиме девушек не хватает?

— Хватает! — засмеялся Ека. — Да вот тетка Остяр больно много о тебе распространялась. — Он снова, как в первый раз, оценивающе взглянул на Туньлу. — Дело тетка говорила! Ты — во! — И он поднял вверх большой палец правой руки.

Хоть Туньле это и не понравилось, но все-таки она была польщена столь откровенным одобрением, Ека хохотнул:

— Ну как, пойдешь за меня?

Туньла снова ощетинилась.

— Разбежался!

— Ну-ну, ты не очень! — рассердился Ека. — Мы за тебя калым даем.

— Забирай свой калым и проваливай!

Жених оторопел. Туньла повернулась и пошла прочь, к темнеющему за домом лесу. Ека догнал ее. Глаза его горели упрямством.

— Уж не подумала ли ты меня опозорить? Гляди, в роду Лонгортовых обиды не прощают.

— В нашем роду Кельчиных — тоже.

Они уперлись друг в друга злыми глазами, как разодравшиеся песцы.

Ека переменил тактику.

— Ладно, перестань. Чем я тебе плох? Работать умею, на оленях ездить умею. Охочусь, рыбачу. Хочешь, соболя тебе на шапку добуду?

— Поосторожней с соболями. Угодишь, куда следует.

— Не угожу. Я ловкий! Послушай — не артачься, Туньла, Родилась уткой — в лебедя не превратишься. Поняла?

— Нет!

— Зарубку матери темного дома никаким ножом не выскоблишь.

— Какую еще зарубку?! Не мели ерунды.

— Я ханты, ты — хантыйка. Наше дело — олени, зверье, река, тайга. И нечего тут церемоний разводить.

«Может, и правда — нечего», — мелькнуло в мозгу у Туньлы. Она опустила веки:

— Дай мне поразмыслить.

— А чего тут размышлять? Соглашайся.

Туньла отвернулась от него и вновь направилась к лесу.

— Эй! Может, тебе калым маловат? — крикнул ей вслед Ека. Она не ответила. Поколебавшись секунду, он бросился за ней вслед, меряя снег рысьими прыжками.

— Стоп! Скажи отцу — Ека калым удваивает. Тридцать оленей! И тысяча рублей! Слышь — тысяча!

Туньла стремительно обернулась. Щеки ее пылали.

— Чтобы духу твоего здесь не было! Торгаш!

Она схватила ком снега и запустила им в жениха. Снежок угодил Еке в лоб — недаром же Туньла была дочерью охотника.

— Ах, ты так!.. — Ека внятно выругался и побежал к дому. Через несколько минут высоконосый лохсянг рванул с места и исчез в темноте, словно растаял.

Руки у Туньлы дрожали, но начатое надо было доводить до конца. Вдохнув полной грудью морозный воздух, она рывком открыла двери и вошла в дом. Здесь вовсю разворачивалось праздничное застолье. В мисках дымилась отварная оленина, горой лежала на сковороде обжаренная в жиру рыба, светилась желтым светом моченая морошка, алела