Александровскiе кадеты (СИ) - Перумов Ник

Ирина Ивановна слушала, не перебивая. Матрёша внесла самовар.

— Всё разговоры разговариваете, а чай сам себя не выпьет! И варенье само себя не съест!

Царское варенье, трепетно-золотистое с крупными ягодами крыжовника, исчезало с похвальной быстротой — конечно, главным образом стараниями Пети.

— Федя, — Ирина Ивановна смотрела на него очень серьёзно, по-взрослому. — Да, мы пробыли там очень недолго. Не узнали почти никаких тайн, кроме того ужаса, в который рухнула наша страна, да, да, именно наша! Потому что там ведь тоже были твои, Федя, мама и папа, сестры, бабушки и дедушки; и мои тоже, и твои, Петя. Больше скажу — мы с вами там были. Для вас, мальчики, того, что вы не видели, как бы и не существует; хотя осознать хотя бы примерно мы можем, на собственном примере — начиная с сентября. Взрывы на вокзале, столкновения с полицией… вооружённый мятеж. Чем дальше, тем хуже. И очень скоро, боюсь, нам придётся останавливать уже настоящую войну. Потому что тех, кто хочет повернуть тут всё по-своему, тоже хватает.

Федя невольно подумал о Вере и о тех инсургентах, что собрались тогда у них дома. Подумал, что надо бы рассказать и об этом. Но — что-то его остановило. Ведь он уже поделился с Ильёй Андреевичем; правда, теперь, после всего случившегося, не стоит ли поделиться и с госпожой Шульц? Или нет, сперва поговорить вновь с учителем физики?

— Нам предстоит защищать нашу жизнь, Феденька, — негромко и печально продолжала меж тем Ирина Ивановна. — И драться насмерть. Я потолкую с Константином Сергеевичем, он, насколько я знаю, тоже озабочен сейчас примерно тем же. Могу сказать, что с подполковником Фёдоровом он уже встретился. Так что Федя, не печалься — нам надо постараться перенести сюда, к нам, всё самое лучшее, что мы успели запомнить и понять. Тот мир, куда Господь сподобил нас заглянуть, отнюдь не преисподняя, но зачем повторять их ошибки? Лучше взять разумное и доброе, отринув дурное и злое. Это очень простая мысль, но разве не она нами правит, разве не так надлежит нам жить?

Она замолчала, пристально глядя на Федора, так что тому вновь и очень захотелось рассказать о Вере и её приятелях.

— Всем нам нелегко, дорогой мой, — продолжила совсем по-домашнему. — Но рассуди сам — Господь нас поистине вознаградил с невиданной щедростью. Так чего же нам унывать? Занятия кажутся серыми и скучными? Но, чтобы драться, надо уметь драться. Вот Сева Воротников — каждый божий вечер молотит мешок с песком, английским боксом занимается, пыхтит, старается. Конечно, если бы он так же старался в классе у меня или у Иоганна Иоганновича — было б куда лучше; но всё равно, старается! А интерес… он придет, Федя. Попробуй. Ты отлично стреляешь; я попрошу господина подполковника, чтобы тебя допустили бы до упражнений с прицелами-подзорными трубами. Нам это понадобится, я чувствую, и очень скоро. И потом, — Ирина Ивановна вдруг улыбнулась, — тебе есть о ком подумать перед балом. Который совсем уже скоро. Да пей, пей чай. Царское варенье поможет, вот увидишь.

И впрямь, помогло то ли царское варенье, то ли длинное письмо от Лизаветы — необычно серьёзное.

«Помнишь наше с Ниткиным пари? Я, наверное, все библиотеки перерыла! Папа даже в архивах искал! И, знаешь, что, Федя? Мне кажется, я нашла. Я поняла. Перед балом или после него расскажу. Пусть Ниткин готовится!..»

Там ещё было много всякого. Про то, как отбивались от буйной толпы, как мама Лизы, Варвара Аполлоновна, палила со второго этажа, и как откатились мародёры, решив поискать добычи полегче; как она сама подавала матери патроны. А вот кузен Валериан весь день пропадал невесть где, забыв о собственной меланхолии; вернувшись же, заявил, что переезжает в Петербург, где будет делить квартиру с неким «товарищем по университету» и что «ему давно пора жить самостоятельно».

Лиза этому немало удивлялась. Мама, по её словам, удивлялась тоже, но не только. Кузен, вернувшись, нарвался на весьма холодный приём — мол, где ты был, когда мы тут самым настоящим образом отстреливались? Кузен обиделся, отвечать не стал, собрал небольшой саквояж и отбыл, пообещал прислать за остальными вещами ломового извозчика. Пока, правда, не прислал.

Дочитав послание, Федя понял, что улыбается до ушей.

Ирина Ивановна сдержала обещание. Две Мишени начал заниматься с ним сам, и куда серьёзнее, чем все прошлые наставники. Теперь Феде приходилось подолгу упражняться во «взятии ровной мушки, размещению на цели и единообразию прицеливания». Федя услышал о «естественной точке прицеливания», о том, что старую фразу о том, что «меч есть продолжение руки» стрелки перефразировали в «винтовка есть продолжение тела», о том, как правильно должно лежать оружие, и о том, что даже лечь надлежит правильно, не говоря уж о разнице между выстрелами из «холодного» и «горячего» ствола.

Это помогло.

А вот домой, в отпуск, Федя теперь почти не ходил. Тяжко стало смотреть в глаза Вере, очень хотелось всё ей выдать, что он думает о её новых друзьях. Родителям он отговаривался уроками и близящимися полугодовыми испытаниями.

Сразу за которыми должен был последовать бал.

Илья Андреевич Положинцев, однако, о Феде тоже не забыл. Навещал в госпитале; а потом, когда Федю отпустили, без обиняков позвал для «разговора».

Карасями в сметане Илья Андреевич не угощал, да и кота у него не было. Выглядел он плохо — осунулся, словно постарел разом лет на пять, если не больше.

— Ты, Федор, видел своими глазами, что случается, когда народ поднимают на бунт, — учитель ходил туда-сюда по кабинету. Пахло там словно в лудильной мастерской, во все стороны торчали провода; Федя смотрел на всё это и вновь повторял себе — какие ещё нужны доказательства? Кто, ну кто, кроме Положинцева мог собрать такую машину и устроить её в подвале корпуса?

— Видел.

— Пришло время узнать, чем заняты приятели твоей сестры, как мы и говорили.

Тут Феде стало не по себе, уж больно мрачный и решительный вид имел весёлый и жизнерадостный обычно физик.

— Но как, Илья Андреевич? Они ж только один раз у нас собирались… — пробормотал Федор.

— Придется, мой дорогой, осваивать искусство уличной слежки, — без улыбки сказал учитель. — Да-да, следить за собственной сестрой, поскольку мы всё равно не хотим, чтобы она угодила прямиком в Охранное отделение.

— Так Илья Андреевич, кузен-то этот, Валериан, съехал, в Петербурге где-то теперь… — Феде это нравилось всё меньше и меньше.

— В Петербурге? Ничего, это мы разузнаем. А вот сестра твоя, полагаю, не преминет его навестить — для, так сказать, продолжения борьбы за освобождение рабочего класса. Отпускным билетом я тебя снабжу.

Это было уже как-то совсем ни на что не похоже.

— Конечно, ещё лучше было б отправить тебя, переодетым в партикулярное, — задумался Положинцев. — Неплохая идея, как думаешь?

— Да я ж не знаю, поедет ли Вера вообще… и потом, даже если буду за ней топать, ну, узнаем, где этот Валериан живёт — так вы это и так узнаете…

— Не тушуйся, Федор Солонов. Помни, что нам нельзя привлекать внимание ни к этому кузену, ни к твоей сестре.

— Может, они и вовсе рассорились? — с надеждой предположил Федя.

— Очень на это надеюсь, — кивнул Илья Андреевич. — Однако он — единственная наша ниточка к инсургентам. Они сейчас, конечно, попрятались, ушли в тину. Бунтовщиков разыскивают, да только, боюсь, немногих изловят: хитры, бестии. Кто-то уже небось в Варшаве, а то и вовсе за границей, кто-то через Финляндию улепётывает. Но рассчитывать на это нельзя. Заграничные дела нас с тобой, брат Солонов, не осилить. Догадываюсь, что домой ты не очень-то сейчас стремишься; но делать нечего, придется. И будь с Верой повежливее, букой не гляди, разговоры разговаривай, подробности выясняй. Потом ко мне придешь. Решим, что делать дальше. Понимаю, не сразу нам, скорее всего, повезёт, чтобы у тебя получилось бы проследить их в Петербурге. Но ничего, gutta cavat lapidem, капля точит камень.