Византийские портреты - Шарль Диль

В то время как Мануил для того, чтобы понравиться своей жене, усваивал обычаи и нравы Запада, жена в свою очередь, чтобы понравиться мужу, старалась образовать себя и ознакомиться с красотой греческой литературы, стремясь играть роль принцессы - покровительницы литературы, роль, столь любимую большинством женщин из дома Комнинов. Таким образом она решила изучить и понять Гомера, с этой целью обратилась к одному из самых знаменитых грамматиков того времени. Это для нее Цец написал свои Аллегории на "Илиаду", где объяснял своей царственной ученице содержание поэмы и историю главных действующих лиц, играющих в ней роль, не считая ученых заметок на биографию поэта; а в посвящении, какое он написал, преподнося императрице свой труд, он, восхваляя ее, величал "дамой, очень увлеченной Гомером" (homericotate cyria). Это происходило в 1147 го-{337}ду. Незадолго перед тем Цец точно так же посвятил Ирине первое издание своих Хилиад, и немецкая принцесса, окруженная всеми этими грамматиками и риторами, стала настоящей византийкой.

Однако несмотря на такое взаимное доброе желание, в царской семье не замедлила обнаружиться рознь. Виноваты в том, по-видимому, были обе заинтересованные стороны. С одной стороны, Ирине довольно скоро надоела ее роль меценатки. Она поссорилась с Цецем из-за жалкого денежного вопроса. Грамматик сам рассказывает, что ему обещали платить по двенадцати золотых за каждую тетрадь его ученых диссертаций. Чтобы показать свое рвение, он взял бумагу самого большого формата и написал свои страницы более убористым почерком, так что, как он говорил, одна такая его тетрадь, наверное, равнялась десяти. Он рассчитывал, что его вознаградят соразмерно - ничуть не бывало. Заведующий делами императрицы думал платить Цецу за его работу согласно предварительно определенному тарифу, и, так как несчастный литератор жаловался на такой прием, ему в конце концов отказали наотрез во всяком вознаграждении. Взбешенный, он обратился к самой императрице, требуя справедливости. Ирина, ничего не понимавшая в этих византийских тонкостях, не дала никакого удовлетворения несчастному грамматику. Последний отомстил, рассказав всю эту историю; кроме того, он уничтожил первое издание своих Хилиад и, устав работать даром, остановился в своих ученых комментариях Илиады на XV песне и стал искать новую покровительницу. Литературный опыт, предпринятый императрицей, довольно плохо удался.

Само по себе это не имело значения. Но и в других отношениях Ирина плохо применялась к обычаям своей новой родины. По-видимому, императрица была довольно красивой наружности. Епископ Василий Ахридский, произнесший ей надгробное слово, говорит, что "сложением своего тела, соразмерностью своих членов, красотой и свежестью своих красок она доставляла приятное ощущение даже бесчувственным предметам". Помимо этого, она была наделена всевозможными добродетелями, "благоухание которых,- говорит ее панегирист, - услаждало Бога и людей". Безукоризненно честная, кроткая, благочестивая, чрезвычайно милосердная, всегда готовая помочь и утешить несчастного и "простирать миру свои благодетельные руки", она обладала высокими нравственными качествами. Но она была лишена всякого изящества. "Она меньше заботилась, - говорит Никита, - о красоте своего тела, нежели о совершенствовании своей души". Она не любила одеваться, никогда не белила и не румянила лица, не подрисовывала глаз и выказывала некоторого рода презрение к "безумным {338} женщинам", как она выражалась, которые предпочитают искусство природе. "Она хотела, - говорит летописец, блистать только блеском своих добродетелей". К этому она присоединяла известного рода немецкую деревянность (to me epiclines ethnicon), - как выражался Никита, - и нрав несколько строгий и высокомерный. Все это отнюдь не являлось подходящим средством, чтобы удержать такого страстного молодого человека, каким был тогда Мануил, жадный до удовольствий, светских собраний, легких увлечений, охотник до всевозможных увеселений, свойственных его возрасту, и до всех приключений, какие только рисовались его воображению.

Кроме всего вышесказанного, у Ирины не было детей. В 1147 году, когда император низложил патриарха Козьму, последний в порыве бешенства в присутствии всего синода проклял утробу императрицы и объявил, что никогда от нее не родится ребенок мужского пола. И вот факты, казалось, оправдывали это печальное предсказание. В течение пяти лет, несмотря на все молитвы, о каких она просила самых знаменитых монахов, несмотря на все благочестивые дары, какими она осыпала церковь, надеясь таким образом избавиться от своего бесплодия, Ирина не дала империи наследника престола; и когда наконец в 1152 году у нее родился ребенок, это была девочка, Мария. Позднее у нее был еще ребенок, но опять девочка, скоро, впрочем, умершая четырех лет от роду. Все это очень огорчало Мануила, и, будучи твердо убежден, что тут сказывалось проклятие патриарха, он отчасти гневался на жену, что она как бы способствовала полному оправданию духовного владыки.

Вследствие всех этих причин Мануил в свою очередь довольно скоро охладел к Ирине. Конечно, он сохранил за ней самым любезным образом внешние почести власти, ее собственный двор, стражу, весь блеск высшего могущества. Но он совершенно отдалился от нее. После многочисленных приключений он кончил тем, что открыто завел себе любовницу. То была его племянница Феодора, и он тем сильнее привязался к ней, что, более счастливая, чем Ирина, она родила ему сына. Поэтому с этих пор у него ни в чем не было для нее отказа; подобно законной жене, у нее был свой двор, своя стража, и она получила, за исключением короны, все прерогативы высшей власти. Для нее император пошел на самые безумные траты; "моря богатств, - как говорит Никита, - были излиты к ее ногам". Гордая, надменная, она принимала почести и деньги; и, по примеру господина, придворные увивались вокруг нее, до некоторой степени забывая и покидая ради фаворитки законную императрицу. {339}

Впрочем, последняя, по-видимому, отнюдь не пыталась нарушить свое уединение. Ирина устроила себе жизнь отдельно, отдавшись вся благотворительности, помогая вдовам, защищая сирот, выдавая замуж и снабжая приданым бедных молодых девушек, посещая и обогащая монастыри. Она любила делать одолжения, и ее панегирист удачно выразился про нее, "что она принимала как милость просьбы, с какими к ней обращались, и, казалось, просила, чтобы ее о чем-либо просили". Обращенная перед вступлением своим в брак в греческое православие и будучи очень благочестивой, она охотно жила в обществе служителей церкви, выказывая к ним бесконечное уважение. Тем не менее она при этом восточном дворе оставалась вполне западной женщиной и настоящей немкой. В произнесенном в честь ее надгробном слове Василий Ахридский не мог удержаться, чтобы не напомнить, что она была "иностранкой, рожденной под другими небесами, не знавшей обычаев нашей цивилизации, дочерью народа гордого и надменного, не умеющего гнуть шею", и счел себя обязанным восхвалить Германию, как и ее народ, "могучий и властный", который среди других народов Запада "больше всех любит повелевать другими, но не допускает, чтобы повелевали им". Выражаясь так, иерарх показал, что проник до самого дна души монархини.

Действительно, она никогда не забывала своего родного края. Она была в восторге, когда в 1147 году, благодаря второму крестовому походу, в Константинополь прибыл император Конрад, ее зять, и латинское войско. В то время как греки с ужасом видели страшную тучу, готовую накрыть империю и поднимавшуюся с Запада, в то время как константинопольские зеваки дивились тому, что в рядах крестоносцев находились женщины, одетые и вооруженные, как рыцари, подобно новым амазонкам ездившие верхом по-мужски, Ирина, наоборот, старалась устроить своим соотечественникам наилучший прием. Когда соперничавшая гордость императора Греческого и императора Германского грозила столкновением, Ирина приложила все усилия, чтобы сгладить затруднения, возникшие между монархами. И хотя претензии Конрада, которые невозможно было согласовать с требованиями византийского этикета, не допускали в это время личной встречи монархов, во всяком случае, благодаря влиянию императрицы удалось упрочить между ними возможные отношения. Мануил и Конрад старались перещеголять друг друга в любезности: император отправил в латинский лагерь большое количество съестных припасов и ценные подарки, на что Конрад в свою, очередь отвечал дорогими приношениями.

Когда несколько позднее под Константинополем появилось {340} французское войско, Ирина точно так же вступила в самые дружеские отношения с Элеонорой, женой Людовика VII. Но в особенности после бедствий, испытанных крестоносцами в Малой Азии, проявилось все доброе расположение императрицы к своим соотечественникам. Конрад III, потерпевший поражение при Меандре, собрал остатки своего войска в Эфесе и тут заболел. Ирина вместе с Мануилом приехала навестить побежденного, привезла его в Константинополь на императорском дромоне, и царь, имевший серьезные познания в медицине и хирургии, пожелал сам ухаживать за ним и лечить его. Когда, наконец, исполнив свой обет - отправиться на освобождение Гроба Господня - Конрад III возвращался через Византию, он опять встретил там тот же радушный прием. Византийский двор явно склонялся к союзу с Германией, что могло служить необходимым противовесом явной враждебности норманнов Сицилии и французов Франции. Стали замышлять о браках между двумя семьями. Генрих Австрийский, сводный брат императора Германского, женился на племяннице Мануила, и придворные поэты торжественно воспевали этот брак. Вскоре затем был поднят вопрос о женитьбе сына Конрада на другой племяннице императора. В этой политике невозможно не признать влияния императрицы, чему также служит свидетельством одно любопытное письмо Конрада III. Он полагался на Ирину в выборе невесты своему сыну из членов императорской семьи, "той, которая, - писал он, - покажется тебе, так как ты их воспитала, более достойной по характеру и по красоте" (quae moribus et forma noscatur a te, quae eas educasti, precellere). Впрочем, этот брак не состоялся, но между двумя государствами продолжался самый тесный союз. Когда в 1150 году Рожер II и Людовик VII задумали образовать против Византии лигу всего Запада, этот план рухнул вследствие формального противодействия императора Германского. Оставаясь доброй немкой, Ирина тем не менее оказала довольно важную услугу принявшей ее стране.