Повести. Дневник - Александр Васильевич Дружинин

Понедельн<ик>. Пешеходное путешествие к Невзорову, Кильдюшевской, к Наташе и Саше. Обед у Каменского. Бесплодное путешествие в Эльдорадо.

Вторник. Приезд матушки. В коляске к Гаевскому, с ним к Краевскому, оттуда к Некрасову, которому лучше. Оттуда к своим, оттуда к Жуковским. Обед дома, — и сон после обеда, теперь сделавшийся редкостью. Вечер у Своева, где Танечка меня совсем сокрушила. Потом к Маевскому, где, кроме дам, были И. И. и Сократ. Облобызались с Сократом, — много врали. Вернулся домой и проснулся сегодни с спазмами в желудке. Это обстоятельство напомнило мне об осторожности и воздержании. — Погода стоит истинно адская!

Таковы были мои подвиги до сегоднишнего дни. Жить так невозможно, но некоторое время предаться подобной жизни не мешает. Эти радостные встречи, пиры, взбалмошные деяния, все-таки украшенные чистой сердечной симпатией, делают сердцу пользу. Многое я застал не так, как хотел застать, многое я предвидел, но во всяком случае общий результат отраден и утешителен. Из дальнейшего дневника узрятся обстоятельства, особенно интересующие меня в это время.

Сегоднишний день открылся спазмами — то же самое, что и в прошлом году. Встал, дважды принял капли, привел в порядок свою комнату, расставил вещи (за исключением фарфора и драгоценностей), а потом взял с собой 770 р. з<олотом> и отправился вносить их в Опекунский совет. Погода совершенно приличествовала этой печальной операции, экипаж мой тоже, ибо я ехал на похабной «гитаре»[371]. Ни одного хорошенького личика на улице, даже в ломбарде не было донн, которыми он по утрам отличается. Отдавая деньги, встретил я Моисеева, с которым сошелся у Каменского прошлый год, он насказал мне множество чепухи о пишущих столах[372] — чудес, будто бы с ним самим случившихся. Оттуда вернулся я пешком и зашел на выставку[373], где мне почти ничего не понравилось, кроме копии Рафаэля и двух-трех портретцев. На выставке видел Дитмара и Баранова; первый сияет глупостью — какой-то особенной, благонравно-франтовской глупостью. Обедал у нас Дрентельн, а вечером была Наталья Дмитриевна с мужем. Щадя свой желудок, я не выезжал никуда, хотя мысль о Т<аничке> меня сильно занимала.

Четверг, 8 октября.

Ночь спал отлично и встал, как кажется, в добром здоровье. Утро посвящу обделке Вальтер Скотта, как говорено было с Краевским. Должно быть, мне никогда не придется сойтись с человеком, знающим журнальное дело: Кр<аевский> сам не знает, чего ему хочется и чего ему не хочется. Наконец, я решился почти не делать изменений, а сократить конец и, если понадобится, отнести еще ненаписанные вещи в отдельный этюд.

Вслед за этим я дал по аудиенции портному и сапожнику, оделся и пошел к Вревской. Но там застал одну лишь Мери, и свидание было нежное. Но не для Вревской и не для Мери я, забывая свои спазмы, облекся в пиджак. Сердце влекло меня к Т<аничке>.

Наскоро нахлебавшись кислого кофе у Кикши, я сел в карету Невского проспекта и частию в карете, частью на своих ногах добрался к обетованному уголку. По чистенькой лестнице взобрался я в чистенькую комнатку. Меня было не приняли, хозяйка одевалась, но, услыхав мой голос, отворила дверь и предстала пред мои очи в юбочке, что-то набросив сверху! Боже! как она мила! — следует воскликнуть, как это водится в романах. Как блестели ее шаловливые глазки, как симпатически-лукаво глядело ее тихое, кроткое личико! Но, увы! тут же сидела другая донна, знакомая мне R., черт бы ее взял. Я должен был шутить скрепя сердце и шутливо высказывать то, что хотел высказать с «пафосом». Ничего верного нельзя сказать ни pro, ни contra[374] моих успехов, но что мои посещения приятны, в этом нельзя сомневаться.

С горестью оставив милую Т<аничку> кончать свой туалет, я прошел к Сатиру и под влиянием разных чувств предался болтовне, которая вовсе не в моем характере. Сатир указал мне жилище своих соседок, о которых упоминал Каменский, я прошел к ним, сам не зная для чего; был принят ласково, остался недоволен доннами и, наврав им что-то и, не снимая перчаток, ушел. Дорогой все носилось перед мною тихое бледное личико, глазки и ножки. У себя застал я Своева и обедал с ним вместе. Нашел две книги: романы Диккенса и Купера, привезенные Некрасовым для разбора[375].

Вечер сидел дома с целью исправления желудка, читал, качался в кресле, а если не скучал, то зато и вовсе не веселился.

Сатир сказал, что я Варнер — ложный друг. Сатир прав, но что же сделать, если мои друзья так постоянны, — а их подруга мила, как ангел во плоти?[376]

Пятница, 9 окт<ября>.

Утром работал над Купером и Диккенсом, работа шла весьма скоро. Едва успел я перед обедом побродить по Острову[377], но печальная погода с дождем и грязью скоро прогнала меня домой. Обедал дома, хотя дом и окружающая меня патриархальность противны мне, как и прежде. Во избежание патриархальности я запираюсь. Утром была Кильдюшевская с маленьким сыном.

Вечер провел я в унылой довольно езде по улицам. Был у Н., у Н., у Евфанова, у Ольги, где не услыхал ничего отрадного о транстеверинке[378], пил чай у Лизаветы Николаевны и вернулся домой к полночи. Прожить подобный день — значит покоптить небо.

Суббота, 10 окт<ября>.

Новое копчение неба, соединенное с небольшою работою. Были поутру оба Капгеры, Фохт и Евфанов, последний остался обедать. Рядом с нами будут жить Федор и Авдотья Глинки, авторы «Таинственной капли» и других мистических творений, — и на беду они еще знакомы с матушкой! Вечером поехали к Григорию, я оттуда прошел к Т<аничке> и не застал ее. Странное дело — я будто к ней холодею, это со мной не новость. Оттуда к Сатиру, чай и приятная беседа. Вечер кончил у брата.

Кончил «Дедушку и внучку» Диккенса. Ерунда, но временами довольно милая.

Воскресенье, 11 окт<ября>.

Опять плата дани петербургскому климату в виде насморка и опухоли десен. Утром работал, потом сидел и завтракал вместе с Гаевским, а потом сели в карету и поехали на обед к Панаеву. Дорогой я заезжал к Маркусу, Григорьеву и Марье Сергеевне, последнюю застал дома и был принят как всегда по-дружески. Получил приглашение к обеду в среду. Во время моего визита приехал гр. Армфельдт и какая-то донна, кажется, мне незнакомая. К Некрасову, — произвели чтение о леди Байрон и «In memoriam»[379][380]. За обедом находились все приятели, офицеров