Судьбы наших детей - Фрэнк Йерби

Когда они нажали кнопку «старт» и оторвались от Марса, с ними произошла очень странная вещь. Они ожидали воссоединиться со своей ротой, но это им так и не удалось.

Они даже не встретили никаких космических кораблей.

Все оказалось крайне просто, хотя и некому было им объяснить: Дядька и Боуэз не должны были попасть на Землю, во всяком случае в ближайшее время.

Рамфорд запрограммировал пилот-навигатор с таким расчетом, чтобы корабль сначала доставил их на Меркурий, а потом с Меркурия — на Землю.

Рамфорд не хотел, чтобы Дядьку убили на войне.

Рамфорд хотел, чтобы Дядька годика два провел в каком-нибудь безопасном месте.

А потом Дядька объявится на Земле, словно по мановению волшебной палочки.

Рамфорд отвел Дядьке главную роль в представлении, которое собирался устроить во имя торжества новой религии.

Дядьке и Боуэзу было очень тоскливо и жутко в космосе. Ничего не видно, заниматься нечем…

— Черт побери, Дядька! — сказал Боуэз. — Куда запропастилась эта банда?

Бóльшая часть банды раскачивалась в этот момент на фонарных столбах в деловом центре Бока-Рейтона.

Автопилот-навигатор, заодно управлявший и освещением, создал для Дядьки и Боуэза искусственный цикл смены дня и ночи, как на Земле: день-ночь, день-ночь, день-ночь.

Из книг на борту имелось только два комикса, оставленных рабочими. Это были: «Твити и Сильвестр» — про канарейку, которая сводила с ума кошку, и «Отверженные» — про человека, укравшего серебряные подсвечники у священника, который сделал для него много добра.

— На кой черт он стибрил эти подсвечники? — удивлялся Боуэз.

— Будь я проклят, если знаю, — ответил Дядька. — Плевать мне на них!

— Пилот-навигатор только что выключил свет, определив, что в каюте должна быть ночь.

— Тебе ведь на все плевать, правда, Дядька? — спросил в темноте Боуэз.

— Правда, — отозвался Дядька. — Мне плевать даже на ту штуку, что у тебя в кармане.

— А что у меня в кармане? — осведомился Боуэз.

— Такая штука, которая причиняет людям боль, — сказал Дядька. — Которая может заставить людей делать все, что тебе угодно.

Воцарилось тяжелое молчание.

— Дядька? — окликнул Боуэз.

— Да? — отозвался Дядька.

— Ты здесь, напарничек?

— А где же мне быть? Ты что, думаешь, превратил меня в пыль?

— У тебя все в порядке, браток? — спросил Боуэз.

— А почему же нет, напарничек? — ухмыльнулся Дядька. — Прошлой ночью, пока ты спал, браток, я вытащил эту дурацкую штуку из твоего кармана, открыл ее, вытряхнул оттуда всю начинку и напихал взамен туалетной бумаги. А теперь я сижу на койке, браток, и в руках у меня заряженная винтовка, и она направлена на тебя, браток, и теперь, черт побери, можешь насыпать мне соли на хвост!

За время войны Рамфорд материализовывался на Земле, в Ньюпорте, дважды: первый раз — тотчас после начала войны, а второй — в день ее окончания. В то время он и его собака не были еще предметами религиозного поклонения. Просто привлекали к себе внимание туристов.

Особняк Рамфорда держатели закладной сдали в аренду специалисту по организации публичных развлечений, которого звали Марлин Т. Лэпп. Лэпп продавал билеты на материализацию — по доллару за штуку.

Кроме появления и последующего исчезновения Рамфорда и его собаки, особых сенсаций публике не доставалось. Рамфорд разговаривал с одним только Монкрифом, дворецким, да и тому шептал на ухо. В афишах Рамфорд и Казак значились как призраки. Окно комнаты, где они находились, было раскрыто, а дверь в коридор распахнута. Таким образом, две шеренги зевак, проходя одновременно, могли поглазеть на человека и собаку из воронки-завихрения в пространственно-временном континууме.

— Мне кажется, сегодня он не очень склонен разговаривать, ребята, — говорил Марлин Т. Лэпп. — Можете себе представить, как много ему надо обдумать. Он ведь не только здесь, ребята. Он и его пес рассеяны на всем пути от Солнца до звезды Бетельгейзе… Если этот призрак когда-нибудь заговорит, — продолжал Лэпп, — он расскажет нам о чудесах прошлого и будущего, раскроет творящиеся во Вселенной чудеса, о каких никто и не подозревает. Я искренне надеюсь, что кому-то из вас посчастливится оказаться здесь в ту минуту, когда он решит, что пора для его гениальных озарений уже настала.

— Пора настала, — глухо отозвался Рамфорд. — Война, которая славно заканчивается сегодня, была славной только для праведников, проигравших ее. Эти праведники были земляне, такие же, как вы. Они улетели на Марс, организовали свои безнадежные нападения и погибли с радостью для того, чтобы земляне могли наконец стать единым народом — счастливым, братским и гордым. Умирая, они мечтали, — продолжал Рамфорд, — не о каком-то рае для себя, а об установлении вечного братства для всего человечества Земли. Ради такого конца, о каком можно только молиться, — говорил Рамфорд, — я приношу вам новую религию, которую с радостью воспримут заблудшие человеческие души… Государственные границы исчезнут. Жажда войн иссякнет. Вся зависть, весь страх, вся ненависть канут в Лету, — предрек Рамфорд. — Называется новая религия Церковь господа, равнодушного к чадам своим. Флаг этой церкви будет голубой с золотом. На голубом поле будут золотом вытиснены эти слова: «Заботьтесь о людях, а всемогущий господь сам о себе позаботится». Вот постулат новой религии, — сказал Рамфорд. — «Слабому человеку не дано свершить ничего в помощь или в утеху Всемогущему, и Счастье — не в руце божией». Почему вы должны принять именно эту религию, а не какую-либо другую? — вопрошал Рамфорд. — Вы должны ее принять, ибо именно я, создатель этой религии, и никто другой, способен творить чудеса. Какие я могу показать чудеса? Только я владею чудесным даром предсказывать события будущего с абсолютной точностью.

И Рамфорд, не сходя с места, подробно предсказал пятьдесят событий из будущего.

Предсказания были самым тщательным образом записаны присутствовавшими.

Стоит ли говорить, что все предсказания сбылись, и даже в мельчайших подробностях.

— Мое учение, возможно, сперва покажется неясным и кое-кого смутит, — говорил Рамфорд. — Но со временем все поймут, насколько оно прекрасно и доступно. Для начала я расскажу вам притчу. Однажды, волею судьбы, новорожденный по имени Малаки Констант оказался самым богатым ребенком на Земле. В тот же день судьба распорядилась так, что слепая старушка свалилась в пролет бетонной лестницы, лошадь полицейского растоптала обезьянку шарманщика, а выпущенный из тюрьмы грабитель нашел на дне сундука у себя на чердаке почтовую марку стоимостью в девятьсот долларов. Я вас спрашиваю, разве счастье — в руце божией?

Рамфорд поднял указательный палец, прозрачный, как чашка из лиможского фарфора.

— Во время следующего моего появления, друзья-верующие, — сказал он, — я расскажу вам притчу про людей, делающих то, что угодно, по их мнению, господу богу. Если хотите лучше понять эту притчу, прочтите на досуге все, что попадется под руки, про испанскую инквизицию. Когда я в следующий раз навещу Землю, я принесу вам Библию, переработанную в духе сегодняшнего дня. Еще я принесу вам краткую историю Марса, подлинную историю праведников, погибших за то, чтобы мир смог объединиться в Братство. Эта история не оставит равнодушным никого, у кого есть сердце.

Тут Рамфорд и его пес внезапно дематериализовались.

На космическом корабле, направлявшемся с Марса на Меркурий, на космическом корабле, на борту которого находились Дядька и Боуэз, автопилот-навигатор определил, что в каюте снова должен быть день.

Это был день после той ночи, когда Дядька сказал Боуэзу, что штука в кармане Боуэза уже никому не причинит боли.

Дядька спал, сидя у себя на койке. Его винтовка системы «Маузер», заряженная, со взведенным предохранителем, лежала поперек колен.

Боуэз не спал. Он лежал на койке у противоположной стены. Боуэз всю ночь не смыкал глаз. Он мог, если бы захотел, легко обезоружить и убить Дядьку.

Но Боуэз рассудил, что друг ему нужен больше, чем приспособление, заставляющее людей выполнять приказы. К тому же за ночь Боуэз здорово усомнился в правомочности своих привилегий.

Не остаться одному, не трястись вечно от страха — Боуэз решил, что в жизни это самое главное. И в этом настоящий друг может помочь больше всех.

Каюта наполнилась странными звуками, напоминающими кашель. Это был смех. Странным он казался оттого, что Боуэз давно разучился смеяться над теми вещами, которые веселили его сейчас.

Он смеялся над дикой переделкой, в которой побывал, — над всей своей службой в армии, над своими привилегиями, над всем тем, что считал когда-то прекрасным.