Ответственность - Лев Правдин

— Понял, — проговорил Бакшин, когда Степан закончил свою отчаянную речь. — Вот, видишь, все и сообразил. Одного понять не могу, кто тебя всему этому обучил?

— Жизнь. Не ахти какой учитель, да других-то у нас нет.

— Вот как! И жизнь тебе не нравится, и нас — старшее поколение — ты уже не берешь в расчет…

Старшее поколение!.. Степан хотел усмехнуться, но не посмел и даже глаза отвел, чтобы не выдать своих мыслей, которые совсем еще недавно он сам посчитал бы крамольными. Новое время пришло и все поставило на свои места, хотя, кажется, отец так не считает. Конечно, ему кажется, будто все сдвинулось со своих законных мест, полетело к черту. Старшее поколение! Где оно было в то время, которое теперь принято называть «культом личности»? Где они были, все эти наши отцы, которые обожествляли Сталина и в то же время каждый создавал культ своей личности по образу и подобию своего «бога»? Так подумал Степан, но сказал совсем другое:

— Не можем мы так жить, как вы жили. Наверное…

— Наверное? Сам не знаешь, что говоришь.

— Да нет, совсем не в том дело, что не знаю. Просто я подумал, что этого не надо говорить. У тебя свои установки, у вашего поколения…

— Ага. Значит, осуждаешь?

— Ну что ты! — воскликнул Степан. — Ваш героизм и самоотверженность…

— Не юродствуй…

— Ну вот, как только начнешь говорить возвышенно, так и получается юродство.

— Ты думаешь, это возвышенно? Подло это, а не возвышенно. Ты мне только одно и доказал: нельзя тебя посылать в Сосногорск. Да и никуда нельзя. И ничего тебе доверять нельзя, кроме мелкой работенки. А теперь пошел вон!.. — равнодушно и устало проговорил Бакшин, устраиваясь на диване, чтобы вздремнуть до обеда.

Этого Степан никак не ожидал. Обманутый мирным тоном разговора, он сказал то, что думал и о чем не осмеливался сказать отцу прежде.

— Пошел вон, — повторил Бакшин, несколько повысив голос и отвернулся к стене.

АТАКА СОРВАЛАСЬ

За обедом все молчали. Сосредоточенно съели щи, потом второе, потом компот. В интервалах между блюдами разглядывали незамысловатые узоры на скатерти. Есть никому не хотелось, ели только для того, чтобы ничего не говорить и не смотреть друг на друга.

Старая столовая в старом московском доме. Перед большим окном такой же старый дом, отчего в столовой всегда, даже в самую солнечную погоду, стоит солидный устойчивый полумрак. На столе сероватая скатерть с голубоватым узором. Над столом желтый шелковый абажур на желтых шелковых шнурах. Темного цвета буфет довоенной выделки с цветными стеклами в бронзовой окантовке. И стулья тяжелые, темные, довоенные. Только обои на стенах новые, светло-зеленые с золотыми разводами.

В такой столовой хотелось говорить шепотом.

Прошептав «спасибо», Степан отодвинул стакан и ушел. Мягко захлопнулась дверь его комнаты. Наталья Николаевна сердитым голосом торопливо проговорила:

— Не привыкла я просить. Не умею…

«Это верно, — подумал Бакшин, — приказывать ты привыкла». И сказал:

— Ты насчет Степана?

— Да. Не надо ему уезжать. Я не хочу. Неужели я не заслужила такой милости?

Должно быть, это слово показалось ей очень уж просительным, и она поторопилась заменить его.

— Такой малости, — поправилась она, но такая вычурность речи никогда не была ей свойственна, она рассердилась на себя, на свой просительный тон и закончила в привычном требовательном стиле: — Чтобы дома и все вместе. Мы это заслужили…

— О наших заслугах не нам судить, — сурово изрек Бакшин.

— Это все я знаю, — высокомерно согласилась она и тут же начала отчитывать мужа: — Я знаю, ты вообще не очень привязан к дому, к семье. Так тебе удобнее. Но надо все-таки думать о семье. И если бы ты был чуточку повнимательнее, то мог бы заметить, как наш сын переменился: он полюбил все семейное, домашнее. Я с ним за последнее время очень сдружилась. И очень этим дорожу. Можешь ты понять меня, мои чувства? А если он уедет, то мы потеряем его. А нам нужна опора в жизни, мы уж не молоды…

«Опора, — подумал Бакшин. — Не очень-то надежная. И когда это они успели подружиться?»

Спрашивать об этом он не собирался — ответит что-нибудь до того нравоучительное, что пожалеешь, зачем спросил. Но она ответила и не дожидаясь его вопроса:

— Он знает, чего он хочет, и у него очень трезвый подход к жизни.

Вот оно что? Трезвый подход! Ее представления о трезвом подходе к живым явлениям жизни издавна ему известны и тогда же им осуждены. Ему запомнился тот вечер, когда, проводив сына на фронт, они остались вдвоем. В родном доме стояла такая особенно гулкая пустынная тишина, словно из комнаты вынесли всю мебель. И тогда в этой пустой тишине особенно беспомощно прозвучала ее жестокая речь о том, что надо безжалостно растоптать всякие чувства, если они мешают выполнить свой долг. Ничего нового она не сказала. Прежде он и сам так же думал, но почему-то в этот вечер ее слова вызвали в нем резкий протест.

И почему сейчас, когда она свои чувства поставила выше долга, ему тоже хочется протестовать? А ведь она сказала только то, что он и сам утверждал. Когда же он был прав: тогда или теперь? Не находя ответа, он оттолкнул тарелку, опрокинул стакан и резко поднялся.

— Трезвость! Уж не ты ли внушила Степану эту мысль?

— Какую мысль?

— О его особых заслугах. И о наших тоже.

Он понял, что угадал, потому что она долго не отвечала, составляя грязные тарелки одну в другую. Сказать неправду — до этого она никогда бы не унизилась.

— Да, мы говорили и об этом, — вызывающе ответила она и подняла стопку тарелок.

Тяжело опираясь на палку, он двинулся к двери своего кабинета, но на полпути остановился и спросил:

— Ты знаешь, что такое ответственность?

— Мне ли не знать…

— Когда-то давно наш сын сказал, что не только нам придется отвечать и за свои, и за его дела, но что он так же в ответе за наши дела, потому что все, что мы делаем, мы делаем для него.

— Взаимная ответственность поколений. Немного отвлеченно, а в общем правильно. — Она улыбнулась и поднялась с тарелками в руках.

— Ну так вот: отвечать за все его поступки придется нам. И это не отвлеченно, а вполне определенно.

— Ответим, было бы перед кем…

— Хотя бы перед своей совестью.

— Совесть моя чиста, можешь не сомневаться, — высокомерно проговорила она, словно ее оскорбили сомнения насчет стерильности ее совести.

Но тут он прямо сказал:

— Должно быть, очень скверно, если человек так утверждает.

— Это как же понимать? — растерялась она.

— Понимать надо так, — он постучал палкой о пол. — Так понимать: подобное утверждение нескромно и не свойственно тебе…

— Ну, спасибо… — задохнувшись от возмущения, проговорила Наталья Николаевна.

— Да нет, это не только про тебя. Это со всяким может случиться. И со мной тоже. В жизни такое бывает! Такое! И сам против своей совести пойдешь. Особенно если свой долг поставить выше человеческих чувств и страстей. Так может поступать только очень уж закоренелый себялюбец.

Этого она уже не стерпела. Решительная и злая, она стояла перед мужем с тарелками в руках. Он подумал, что сейчас она грохнет ему под ноги всю эту груду, и даже на всякий случай слегка отступил к двери.

— Вот как! — оживленно воскликнула она, заставив себя улыбнуться. Красные пятна на щеках вспыхнули еще ярче, придав неожиданной и совсем неуместной улыбке что-то безобразно зловещее. — Вот как! — повторила она. — Прости, но все это смешно. Я отказываюсь понимать…

Не слушая, что она там говорит, Бакшин круто повернулся вокруг своей палки и отступил в кабинет. Бежал. Атака сорвалась, он бежал в свое укрытие и там, сидя на старом диване, начал осмысливать причину своего поражения.

Он сказал все, что хотел, и сыну и жене, но чего он достиг? Кого победил? Самого себя? Говорят, что это самое трудное — самого себя. Говорят? Не очень-то он прислушивается к тому, что говорят.

Вечером Бакшин уехал. Жена, как всегда, поцеловала его на прощание и привычно проговорила:

— Смотри, не промочи ноги, там, говорят, сплошные болота…

Сын не вышел из своей комнаты. Обиделся. Это хорошо, пусть подумает. Хотя после разговора со Степаном Бакшин мало надеялся, что раздумья пойдут на пользу.

СТАРЫЕ РАНЫ

Среди почты на имя секретаря Сосногорского райкома партии оказалась одна бандероль. Передавая ее, девочка-секретарша сказала:

— А это от Саши. Какой у вас брат талантливый!

За десять лет, которые прошли с того дня, как бывший партизанский разведчик Саша Пантелеев приехал и окончательно поселился у Вали, она и сама забыла, что он никакой ей не брат. Все давно уже тоже об этом забыли. Так и считали — брат и сестра.