Доказательства: Повести - Валентин Тублин

И тогда оно остановилось.

Но Ду Фу этого не почувствовал. Ему только стало вдруг холодно — сначала немного, потом все больше и больше; потом стало совсем холодно, и подул ветер. Он сделал усилие — одно, последнее, и вдруг понял, что Чанъань уже близко. Он раскрыл глаза, в них ударил свет и отразилась дорога и зелень вокруг, но он не видел дороги и не видел зелени, а увидел белую вершину горы Лишань и высокие гладкие стены с резными воротами. Странно, что никого не было вокруг, удивительная стояла тишина, но даже это было неважно… Ворота быстро приближались, вот они раскрылись перед ним сами собой, и он въехал в город. И тут же из-за угла высокого дома выбежала ему навстречу девушка и бросилась к нему, протягивая прекрасные белые руки.

И тогда он вздохнул, удовлетворенный, и закрыл глаза. Рука его выпустила поводья, тело медленно сползло вниз, на землю, и он наконец вернулся в Чанъань…

1984 г.

Некоторые происшествия середины Жерминаля

С утра было жарко, и дороги, раскисшие после долгой и мокрой зимы, стали уже дымиться и просыхать, но к полудню солнце исчезло и небо затянули тучи. Они оседали на город, опускаясь все ниже и ниже, пока не повисли на церковных шпилях. И, наконец, пошел дождь, противный и мелкий. В такую погоду самое лучшее место на свете — это свой дом. Или сад — пахнущая пряностью земля, нежная ранняя зелень… Вместо этого приходится идти через всю улицу Фобург за повозками.

Работа…

Посыльный принес вызов в два, но лишь в половине четвертого кони наконец были запряжены и повозки готовы. Шарль-Анри Сансон сел на переднюю, на вторую взобрались его помощники Жако и Пьер. Обиднее всего, что дело было пустяковым и, по чести говоря, Шарль-Анри Сансон не понимал, почему все это нельзя было бы отложить на завтра. Он считал, что вполне заслужил сегодняшний отдых. В конце концов он, как и любой другой гражданин, имеет право на выходной день. Вместо этого он вынужден ехать через весь город из-за каких-то двух человек. Поэтому у Шарля-Анри Сансона есть все основания считать сегодняшний день испорченным. И еще этот дождь…

Итак, они едут.

Облака опустились еще ниже. Сансон поплотнее завернулся в плащ, натянул капюшон. Сколько времени может занять это дело? В уме он привычно прикидывает: отсюда до Консьержери не менее получаса. Минут пятнадцать, а то и более займут всякие формальности. Путь от Консьержери до площади Свободы — тоже полчаса, а по такой погоде и того больше. Хорошо еще, что сама работа не займет много времени. После этого он отправляет одну повозку на кладбище святой Магдалены; с этим вполне справится Пьер. Вторую отведет на место Жако.

Сам он вернется домой пешком — такова традиция. В итоге получалось, что день его разбит из-за каких-то двух часов. Нет, это было явно несправедливо.

А ведь начался день совсем неплохо. И погода была хороша. С утра он принял ванну, сделал в дневнике записи за последние дни, затем прочитал несколько страниц из трагедии своего любимого писателя Пьера Корнеля под названием «Цинна, или Милосердие Августа». Какие там были гордые, возвышенные слова! «Всегда желанною останется свобода. В ней — благо высшее для римского народа».

А еще он собирался пойти в театр. После театра, вечером, можно было бы не спеша посидеть в саду, послушать жужжание пчел, выпить доброго вина. А потом пойти в гостиную и там со стариком Марешалем или со Шмидтом сыграть дуэт из «Ифигении».

И Шарль-Анри Сансон представил себе эту прекрасную картину, которой теперь, увы, не будет.

Не будет… потому что он, вместо того чтобы сидеть дома, сидит в повозке, кутаясь в плотный брезентовый плащ, хотя дождя уже нет.

Повозку встряхивает. Шарль-Анри Сансон, очнувшись от своих мыслей, вопросительно смотрит на возницу. Тот без слов показывает на дорогу — сплошное месиво, одна яма за другой. «Если на улице Сен-Жак то же самое, — размышляет Шарль-Анри Сансон, — можно застрять минимум на полчаса, а то и больше». А что думает возница? Но тот, оказывается, не думает ничего. Он недавно на этой работе, и ему все равно, где ехать. И сколько. Ему платят за выезд. Пять франков за выезд, хоть на час, хоть на три. Пять франков за несколько часов работы — это большие деньги. Все дорожает, а где заработаешь? Вот муж сестры — опытный скорняк — едва- едва натягивает полтора франка в день. Правда, возить Шарля-Анри Сансона в его красной, словно от крови, повозке не слишком приятно. Но пять франков за выезд — хорошие деньги. Хлеб стоит уже двадцать су за фунт, булочник норовит не принимать ассигнаты, эти бумажки.

При таком положении дел приходится кое-чем поступиться.

И все же вознице неприятно сидеть рядом с палачом. Ибо палач — это и есть должность и профессия Шарля-Анри Сансона. Эта должность перешла к нему от его отца, а тот получил ее от своего. В соответствующее время сын Шарля- Анри Сансона тоже займет это место — место главного палача города Парижа. Правда, сам Шарль-Анри Сансон никогда не называет себя палачом и не считает себя таковым: он — судебный исполнитель приговоров. Но необразованный народ не понимает разницы между палачом и исполнителем приговоров. Поэтому все называют его — палач.

И сторонятся.

Он, конечно, заметил, как старался отодвинуться от него возница. Раньше — давно — такие вещи его задевали. Теперь он уже не молод и относится к этому равнодушно. Через полтора или два часа он вернется к себе в просторный, большой дом и, кто знает, может быть, еще попадет в какой-нибудь театр из тех, что начинают позднее. В театр Водевиль, например. Или в Оперу.

А пока он решает свернуть. Нет никакого смысла ехать по широкой улице Сен-Жак, где народ будет оборачиваться и пялить глаза на две повозки, выкрашенные в темнокрасный цвет, и тыкать в тебя пальцами. И Шарль-Анри Сансон говорит: около Пантеона мы свернем… Это правильное решение — они доедут до Пантеона, свернут налево к площади Сен-Мишель и безлюдными переулками, миновав улицу Вожирар, выедут на улицу Троннвиль. Дальше — набережная Конти, Новый мост и Консьержери.

Пожалуй, это и впрямь самый короткий и правильный путь. Но если это так и он успеет уложиться не в два, а в полтора часа, то он и в самом деле еще успеет в театр. И хотя он предпочел бы попасть в театр Водевиль, но и Опера, в конце концов, тоже неплохо!

Снова закапал дождь. Возница, стараясь не прикасаться к сидящему рядом Шарлю-Анри Сансону, погоняет лошадей. Повозка подпрыгивает на плохо вымощенной улице, проваливается в ямы, грязь летит во все стороны, и народ, завидя их, испуганно жмется к домам.

Кажется, кто-то идет… Нет, ему показалось.

Государственный обвинитель Революционного трибунала Фукье-Тенвиль смотрит на часы. Время еще есть.

Он сидит в мягком, очень удобном кресле у себе дома возле окна. Его квартира расположена прямо в Консьержери, в башне Цезаря. До помещения, где проходит процесс, отсюда рукой подать — еще одна причина, по которой он может не спешить. Он только что пообедал; обед показался ему на редкость вкусным, что случалось довольно редко; его жена Мари от похвалы пошла багровыми пятнами, проговорила что-то и, счастливая, исчезла. Сейчас настроение у Фукье-Тенвиля было отличным. С удовольствием и дальше сидел бы он в этом кресле с высокой спинкой, глядя на жемчужно-серые крыши. Но не позднее, чем через полчаса, ему нужно быть внизу, в Трибунале, ибо процесс Дантона еще не закончен…

Этот процесс всех измучил. Особенно его, Фукье-Тенвиля. Вот и сейчас, толком не отдохнув, должен он идти вниз, продолжать эту бессмысленную и вовсе не такую уж безопасную игру; продолжить и довести наконец до финала этот процесс, который пресса, столь падкая до сенсаций, уже окрестила «заговором иностранцев». Что ж, иностранцы среди подсудимых, действительно, были. Что касалось самого заговора, то многие, недоуменно оглядываясь, пожимали плечами: Дантон — заговорщик? Здесь что-то не так. И уж, конечно, лучше других истинное положение вещей было известно самому Фукье-Тенвилю.

И все же приходилось удивляться и, удивляясь, констатировать, что он, этот ясный исход, казался вовсе неясным для других.

Например, для Дантона.

Конечно, никому не хочется умирать в тридцать пять лет; Дантон не был исключением. Но он был человеком умным и не мог не понимать, что это был совсем особенный процесс и, следовательно, к нему неприменимы понятия обычного, классического судопроизводства. Дантон сам учредил в свое время этот Трибунал. Так ему ли было не знать, что здесь к чему. И все же — и вопреки здравому смыслу, и вопреки своему богатому опыту — все эти дни Дантон вел себя совершенно неразумно. Более того, он вел себя вызывающе — он оскорблял и судей, и его, Фукье-Тенвиля, он выступал, грозил, требовал. Он боролся бешено, спасая головы своих товарищей и свою собственную. Он вел себя так, будто и вправду не знал, что у суда нет иного выхода, чем смертный приговор.