Снежное видение. Большая книга рассказов и повестей о снежном человеке (СИ) - Фоменко Михаил

До конца разделав оленя, я сложил мясо и печень с сердцем в котомку, сверху приладил к ней голову с рогами. А второго оленя оставил на месте нетронутым — чучуне.

Вернувшись к тордоху, смазал кровью рога всем своим оленям. Достал на переметной сумы аркан, тоже пропитал его кровью и намотал на рога того самого оленя, что ночью оседлал чучуна. Теперь он будет огражден от порчи. Голову с рогами приладил над входом в тордох: если злой дух попробует войти в жилище, то наткнется на них и отступит.

Соблюдя все обычаи и правила, развел огонь, сварил мясо, накормил огонь и поел сам. Вышел из тордоха, прислушался — никого. Лег спать, положив ружье под бок.

Утром все олени оказались на месте, они спокойно копытили ягель, но на рогах у «оседланного» чучуной аркана не было. Неужели размотался и упал? Плохая примета! Где же он лежит, что-то не видно…

Аркана поблизости не было, пришлось разбираться, читая следы оленя. Пройдя по ним в обратную сторону, я завернул в соседнее ущелье и увидел аркан, вернее — то, что от него осталось. Прочная полоска кожи была разорвана на мелкие куски и разбросана по снегу. Вот тебе и талисман-защитник! Плевал на него этот разбойник. А жалко, такой хороший аркан был, не вдруг похожий раздобудешь.

Меня вдруг взяло зло. «Все же обычай есть обычай, талисман есть талисман, его должен уважать и враг, и злой дух, и колдун. А этот не то что не побоялся, а в клочки разодрал! Погоди, у меня посильнее средство есть — порох да свинец!».

Немного остыв, я стал рассуждать уже по-другому: «А может, это его чем-то обидело? Порвал аркан, но ведь меня-то не тронул. И оленей тоже. А ведь мог и в тордохе напасть, и в любом месте в горах подкараулить. Мог, но не захотел. И даже вчерашнее стадо оленей, похоже, своим свистом на меня выгнал… Надо с ним как-то по-доброму все уладить… Интересно, принял ли он мой дар?..»

Меня так разобрало любопытство, что я тут же направился к тому распадку, где оставил оленя, а у обрывков растерзанного аркана воткнул в снег палку и повесил на нее сшитые женой рукавицы. Мимо таких не пройдешь: при луне блестеть будут, при ветре переливаться, при звездах сверкать; глаза чучуны к такому чуду прилипнут.

Олень лежал нетронутым, снежок уже слегка присыпал его.

На следующее утро я заторопился посмотреть на рукавицы. Чучуна их тоже не взял, но несколько раз обошел вокруг. Внимательно разглядывая его следы, я обратил внимание, что при ходьбе он наступает не на всю ступню, а только на пальцы, значит, еще молодой, сильный и ловкий. Озадачило меня то, что отпечатки на снегу были точь-в-точь как следы пятилетнего сохатого. Почему? Неужели у него вместо ног копыта?

Возвращаясь назад, я наклонил палку с рукавицами в ту сторону, куда ушел чучуна. Пусть это послужит ему знаком.

Однажды утром я увидел на дальнем склоне большой табун горных баранов, которые легко, как бы выплясывая, мчались над кручей. Сел верхом на оленя и направился к этой горе.

Размеренно покачиваясь в такт шагавшему оленю, я ехал по руслу замерзшей горной речки, сжатой с двух сторон скалистыми стенами. И вдруг мой учах[10] резко метнулся в сторону. «Волк!» — мелькнуло в голове, и я, сорвав с плеча ружье, спрыгнул с оленя. И тут раздался пронзительный свист, а затем над моей головой разрезал воздух камень. «Чучуна!» — обмер я. Протянув вперед свой дар — нэлэкэ и весь трясясь от испуга, я начал кланяться в сторону, откуда летели камни. А еще через несколько мгновений из-за обломка скалы выпрыгнул огромного роста человек и закружился на одном месте, подняв вокруг себя снежный вихрь. Мне показалось, что тело его сплошь покрыто шерстью, а длинные, взлохмаченные, как у шамана, волосы закрывали лицо. На них коркой блестел морозный иней. За долгую жизнь в тайге мне доводилось встречаться лицом к лицу и с волком, и с медведем, и с другими зверями, но ничего более страшного я не видел. Я весь дрожал как от утреннего мороза и все тянул и тянул к нему свое нэлэкэ и, не слыша собственного голоса, твердил заклинания.

Вдруг «человек» рассмеялся. Смех его звучал необычно, словно шел откуда-то из самой глубины горла. Чувствовалось, что «хозяин гор» тоже боится меня: сделав вперед два-три шага, он вдруг отскакивал назад. Так продолжалось довольно долго, а затем, показав рукой на нэлэкэ, он радостно захлопал в ладоши и издал странный звук, что-то между смехом и свистом. Я уже успел разглядеть его и понял: то, что поначалу посчитал шерстью, было обрывками шкуры сохатого, каким-то непостижимым образом державшимися прямо на теле чучуны. Сквозь смерзшиеся пряди волос проглядывало коричневое от морозного загара довольно молодое лицо, обыкновенное лицо человека. Правда. постоянно трепетавшие ноздри и горящие глаза придавали ему что-то звериное, дикое. Вместо обуви на ногах у него были лосиные копыта, примотанные чем-то к передней части стопы.

Я повесил нэлэкэ на ветку кустарника и отошел в сторону. Чучуна сделал два огромных прыжка, схватил подарок и тут же понесся обратно. Остановившись па мгновение и похлопав в ладоши, он скрылся за обломком скалы, откуда и появился.

Я долго не мог прийти в себя и сесть на оленя, все озирался по сторонам, успокаивая себя тем, что чучуна все-таки принял мой дар. Вскочив наконец на учаха, я быстро погнал его в сторону своей стоянки.

В тордохе страх сжал меня в своих объятиях с новой силой. Я трясся, как олененок, родившийся во время весенних заморозков, по спине моей струился холодный пот. Вытащив из сумы рысью шапку с рогами и бросив в костер несколько кусков жирного мяса, я стал шептать заклинание.

Тогда у нас, эвенов, считалось, что такая шапка может спасти человека от любого нечистого духа. А ведь чучуна-сэ-дьэк, по некоторым рассказам, водился с ними, мог мгновенно исчезать с троны, уходить в снег, превращаться в кустарник или дерево, не оставляя за собой следов. Всякое стало приходить на ум. Вспомнился и аркан, что оказался бессилен со всем своим волшебством.

«Зачем, зачем приехал сюда! — сокрушался я. — Как защищаться, если он нападет?..»

На всякий случай я сделал в стенах тордоха дырки, через которые можно было бы отстреливаться, просунув ружье. Сон не шел, и я пролежал всю ночь с открытыми глазами, сжимая в руках приклад и время от времени подбрасывая в очаг дрова.

Чучуна не пришел. Утром я снова сотворил заклинание, держа шапку над огнем. Выглянув из тордоха, увидел мирно пасущихся оленей. На душе стало чуть спокойнее.

Теперь и стал охотиться возле самого стойбища, хотя диких оленей там было мало, а горные бараны почти не появлялись. Покидая жилище, всякий раз надевал рысью шапку, и она как будто оберегала меня.

Однажды, возвращаясь к тордоху, я наткнулся на только что убитого чубуку, лежавшего на моей лыжне. В боку его зияла рана, намного превышавшая пулевую. От лыжни уходили огромные следы, напоминавшие те, что обычно оставляют широкие лыжи эвенских мальчиков. Но в перед-ней части каждого следа четко прорисовывался отпечаток копыт сохатого. Сомнении не осталось — здесь был чучуна, и это его добыча.

Я обошел стороной барана, не тронув его, хотя уже несколько дней сидел без свежего мяса.

Уже дома подумал: а может, он оставил барана мне в дар? Тогда должен взять и рукавицы. Надо пойти посмотреть.

Рукавицы были па месте, но следов вокруг них заметно прибавилось. Было видно, что чучуна подходил совсем близко, потом резко отскакивал назад, садился в снег и подолгу сидел, видимо, любовался издали узорами. Но не тронул. Я еще раз переставил палку в сторону его тропы и наклонил ее ниже.

Ходил я недолго, но возле тордоха меня ждал сюрприз. Тот самый чубуку, что лежал на лыжне, теперь уже был аккуратно уложен на лабаз возле жилища. Все стало понятно: баран предназначен мне.

Спустив его вниз, я тут же принялся разделывать. Шкуру повесил над тордохом, что должно было означать мою благодарность. На всякий случай намазал кровью лицо. А голову с рогами поставил недалеко от входа, чуть правее его. Для любого таежника этот жест был понятен: «Заходи, будь гостем!»