1937. Трагедия Красной Армии - Олег Сувениров

Из текста этой шифровки можно сделать минимум три вывода. Во-первых, Сталин признает, что избиения и пытки не есть следствие садистских наклонностей сотрудников НКВД, а выполнение воли Центрального комитета ВКП(б). Во-вторых, Сталин явно старается укрыть от ответственности Политбюро ЦК. Ведь Центральный комитет ВКП(б) такого решения не принимал (по крайней мере, насколько сейчас известно), а принимало специальное постановление именно Политбюро ЦК. И в-третьих. Всем своим содержанием эта шифровка, подписанная «самим вождем», совершенно однозначно предупреждает всех «критиканов»: «Били, бьем и будем бить!» Ведь здесь, уже в январе 1939 г., черными буквами по белой бумаге написано, что все это неописуемое варварство – «совершенно правильный и целесообразный метод». И все это – от имени ЦК ВКП(б)!

Напрашивается, наконец, и еще один вывод. Его нет в тексте шифровки, но он совершенно явственно вытекает из всего ее содержания. А именно: «Не сметь!» Не сметь не только требовать привлечения сотрудников НКВД за чинимые ими зверства, но и вообще говорить об этом, упоминать об этом. Ведь это – линия ЦК ВКП(б). А к этому времени уже каждый житель необъятной Страны Советов от седобородого аксакала до юного пионера, твердо-натвердо усвоил, кто сознанием, кто подсознанием, что всякие не то что колебания или сомнения в отношении этой линии, но даже недостаточно явная и видная поддержка ее кончаются неизбежной позорной гибелью…

В заключение этого самого печального раздела нашего повествования надо обязательно сказать, что сотрудники НКВД все-таки были разные и не все они непосредственно участвовали в избиениях и пытках подследственных (хотя и имели «право», разрешение Политбюро ЦК ВКП(б). И вторая сторона этой проблемы – я склонен утверждать, что и не всех подследственных обязательно избивали, бывали такие, коих миновала горькая чаша сия. Но те, кого били, как правило, по существу, переставали быть нормальными людьми, ломались, становились рабами инстинкта самосохранения и были готовы подписать любые показания, лишь бы выжить сейчас, в эту минуту, а там хоть трава не расти. Я пишу это им не в укор. Так было. Проводивший в свое время расследование по делу бывшего начальника Главного управления Гражданского воздушного флота комкора И.Ф. Ткачева бывший сотрудник НКВД М.З. Эдлин показал 14 ноября 1955 г., что Ткачев оговорил себя в результате применения к нему мер физического воздействия: «После того как ТКАЧЕВ был избит, он заявил, что готов давать любые показания, которые от него потребуются. РОГАЧЕВ предложил ТКАЧЕВУ написать заявление на имя… Ежова… Заявление ТКАЧЕВ писал под диктовку РОГАЧЕВА»377[46].

Как мы уже выяснили, «битье» оставалось одним из главных средств получения «признательных» показаний и после кровавых 1937–1938 годов. И даже в начале Великой Отечественной войны. Известно, что именно в эти дни был арестован заместитель наркома обороны СССР, Герой Советского Союза, генерал армии К.А. Мерецков. Известно также, что в своих мемуарах об этом трагическом эпизоде своей жизни он не посмел написать ни единой строчки. Что же там было? Генерал-майор в отставке А.И. Корнеев, многие годы прослуживший помощником маршала И.X. Баграмяна, рассказал мне, как в середине 60-х годов он вместе с маршалом находился на Тираспольском учении в Молдавии и ему довелось присутствовать при разговоре двух маршалов – Баграмяна и С.К. Тимошенко. Речь зашла об отсутствующем почему-то маршале Мерецкове, и Тимошенко рассказал о том, как однажды в «Райской группе» он спросил Мерецкова: «Что же ты, Кирилл, возвел на себя поклеп и признался, что ты глава заговора?» Мерецков ответил ему с нескрываемой обидой: «Если бы Вам, Семен Константинович, довелось претерпеть такие издевательства и муки, боюсь, что и Вы бы не выдержали. Надо мною так издевались, так меня дубасили, что я почувствовал, что я теряю рассудок… Я был готов на все, лишь бы прекратить эти мучения… Тем более что мне обещали, в случае моих признаний, не трогать семью»378. Разве можно, дорогой читатель, представить себе подобный разговор между двумя маршалами Наполеона?..

КУДА ЖЕ СМОТРЕЛИ ПРОКУРОРЫ?

Официальная печать (а иной и не существовало в предвоенные годы в советском обществе) была полна восторженных песнопений в честь социалистической, революционной законности. Но во всех этих казенных восторгах уже изначально были заложены несовместимые противоречия. Один из видных лидеров меньшевиков П. Гарви подметил это еще в 1924 г.: «Диктатура и конституция, диктатура и законность, диктатура и общественность – вещи несовместимые в еще большей мере, чем гений и злодейство. Конституция казармы, порядок кладбища, «руки по швам» перед властью – возможны, конечно, и при комбонапартизме. Общественность, самоуправление, законность возможны лишь в атмосфере политической свободы»379.

Многое, конечно, зависело от позиции прокурора СССР. Но А.Я. Вышинский потому и поставлен был на этот высокий пост, что он не только за страх, но и за совесть служил режиму в целом, его вождю в особенности. О Вышинском много писали и пишут. Большинство авторов единодушно именуют его «обер-палачом». Но при более полной его характеристике мнения разделяются. Так, безвременно скончавшийся В.А. Куманев считал, что «этот сталинский выдвиженец не был подготовлен к столь ответственному посту (речь идет о посте прокурора СССР. – О.С.) ни по своему интеллекту, ни по образованию, ни по опыту работы, ни по морально-нравственным качествам…»380. Что касается нравственности, то она у Вышинского была специфической, типично большевистской (нравственно все то, что помогает победе коммунизма и уничтожению его врагов), а вот насчет недостатка интеллекта, образования, опыта работы – я никак не могу согласиться… Все это было при нем. Кроме всего прочего, Вышинский был, несомненно, один из самых выдающихся ораторов своего времени. Мне самому удалось в 1948 г. слышать его доклад в Москве и подпасть под обаяние его красноречия… Это был, по определению А. Ваксберга, «преступный златоуст», но златоуст.

Мне кажется гораздо более точной характеристика личности и роли А.Я. Вышинского, данная А. Ваксбергом: «Ревностных исполнителей, орудовавших за плотно закрытыми дверьми, в подвалах, камерах и кабинетах, хватало с избытком. Но мало кто мог столь успешно витийствовать на сцене – перед очами всего человечества, доводя до публики потаенные замыслы «отца народов», беря на себя и хулу, и хвалу, не стыдясь, а гордясь своей палаческой ролью. Во всяком случае, второго Вышинского – пусть даже слабой его копии – мы не имели»381.

Когда один из военных прокуроров военюрист 1-го ранга М. Ишов, добившись приема у Вышинского, доложил ему о том, что органами НКВД на местах творятся беззакония, расстреливаются безвинные люди, прокурор Союза ССР заявил ему буквально следующее: «Товарищ Ишов, с каких пор большевики приняли решение либерально относиться к врагам народа? Вы, прокурор Ишов, утратили партийное и классовое чутье. Врагов народа гладить по голове мы не намерены. Ничего плохого нет в том, что врагам народа бьем морду. И не забывайте, что великий пролетарский писатель М. Горький сказал: «Если враг не сдается, его уничтожают». Врагов народа жалеть не будем»382. И эту свою позицию прокурор Союза Вышинский последовательно проводил во всей своей практической работе. Тот же «прокурор-протестант» Ишов почти сразу же после его визита к Вышинскому был сам арестован.

Что же касается возложенного на него законом надзора за соблюдением соответствующих норм в процессе предварительного следствия в НКВД, то Вышинский не просто «умыл руки», а по существу, «поджал хвост». Признавая наличие многочисленных упрощений и извращений в ходе предварительного следствия, арестованный в апреле 1939 г. бывший нарком внутренних дел СССР Н.И. Ежов в своих показаниях довольно исчерпывающе определил сложившуюся ситуацию: «Прокуратура СССР не смогла, конечно, не замечать всех этих извращений. Поведение Прокуратуры СССР, в частности – Прокурора СССР Вышинского, я объясняю той же боязнью поссориться с НКВД и показать себя не менее «революционным» в смысле проведения репрессий. Только этими причинами я могу объяснить фактическое отсутствие какого бы то ни было прокурорского надзора за этими делами и отсутствие протестов на действия НКВД в правительство»383.

Кстати, публикатор вышеприведенного заявления Ежова недавно скончавшийся генерал-лейтенант юстиции запаса Б.А. Викторов считал ссылку Ежова на боязнь Вышинского поссориться с органами НКВД недостаточно основательной и утверждает, что Вышинский (и Ульрих) «действовали так не из-за боязни Ежова»384, а для того, чтобы угодить Сталину. Я полагаю, что здесь имело место и то и другое. Всегда считалось, что угодить диктатору, значит обеспечить себе сохранение жизни и, может, даже приблизиться к нему. Но и всепроникающий страх перед всесильными «органами» пронизывал души всех без исключения служилых людей советского общества – от глубочайшего низа до высочайшего верха. И, пожалуй, можно согласиться с утверждением В. Рапопорта и Ю. Геллера, что даже Сталин не шутил, не лицемерил, когда отвечал многочисленным просителям, что он сам боится НКВД385.