2312 - Ким Робинсон

— Очень возможно, — сонно ответил он. — Но, даже если так, я все равно могу сказать, что чувствую на самом деле. Сказать, пока не поздно, выразимся так.

Он снова улыбнулся, но коротко; смотрел на нее, как… Свон не знала как. Не как ястреб, и ничего похожего на долгий взгляд волка; скорее это взгляд, полный любопытства, взгляд вопросительный — лягушачий вопрос; он словно спрашивает: а ты что за тварь? Робот? Рупор? Рыба?

Она не знает. Не может сказать. Ее Жаб взирал на нее глазами как из яшмы. Свон посмотрела на него: такой медлительный, такой замкнутый, сдержанный, педантичный… если все это верно. Она попыталась в одной фразе или характеристике собрать все, что знает о нем, но не сумела: было множество обрывков, небольших происшествий, ощущений, и их долгое общее время вместе, тоже из обрывков и путаницы. Но — интересен! Вот что в центре, вот слово, которое он сам использовал. Он интересен ей. Ее влечет к нему, как к произведению искусства или к ландшафту. Он осознает свои действия, это точно; проводит четкую линию. Он показал ей новые действия, но и новые чувства. Быть таким спокойным! Таким внимательным! Он удивлял ее этими своими качествами.

— Гм, ладно, я тоже тебя люблю, — сказала она. — Мы многое пережили вместе. Позволь мне подумать. Я, кажется, думала не о том, на что намекаешь ты.

— Предполагаю, — согласился он.

— Ладно, да, хорошо. Я подумаю о том, что это значит.

— Хорошо.

Снова эта его легкая улыбка.

Они плыли в черноте, пронизанной белым. Ослепительный блеск: говорят, в космосе невооруженным глазом видны сто тысяч звезд. Наверно, компьютер подсчитал те звезды, которые способен рассмотреть человек. Свон казалось, что звезд гораздо больше.

Они невесомо покачивались, сотрясаясь, когда она моргала или дышала. Свон слышала собственное дыхание и биение своего сердца, слышала шум крови в ушах. Звуки движения живого существа сквозь пространство и сквозь время. Удар сердца за ударом сердца. Если она прожила век с третью, ее сердце сократилось примерно пять миллиардов раз. Кажется, что это очень много, пока не начнешь считать. Счет сам по себе предполагает конечное число, а это по определению означает «мало». Странное ощущение.

Но считать свои вдохи — это и буддистская церемония, лежащая в основе поклонения Солнцу на Меркурии. Она сама это практиковала. Теперь они здесь, противостоят Вселенной, смотрят на нее из крепостей своих скафандров и тел. Слышат тело, видят звезды и глубокую черную пустоту. Вот созвездие Андромеды, а в нем галактика Андромеды — скорее эллиптическое пятно, чем плотная точка. В раздумьях о том, что это такое, Свон иногда удавалось продвинуть третье измерение еще дальше в черноту — воспринимать не только глубину полей, проколотых звездами на разном расстоянии, что можно посчитать признаком их яркости, но и Андромеду в целом как целую галактику, гораздо более дальнюю, чем хватает глаз — вот они, бездны пространства, продолжение вакуума, которое она воспринимает зрением. Ужасные минуты, но, правду сказать, недолгие, как же иначе — человеческое зрение, человеческий мозг устроены не так, чтобы воспринимать такие просторы. Она знала, что тут требуется работа воображения, но, когда эта мысль сочеталась с тем, что она действительно видела в данную секунду, окружающее становилось вполне реальным.

И такое случилось опять, вот оно: Вселенная во всей своей огромности. 13,7 миллиардов лет расширения; все может разлететься, точно солнечная корона, и все, что в ней светится, окажется рассеянным в пространстве. Как раз это происходит сейчас прямо у нее на глазах.

— У меня галлюцинации, — сказала Свон. — Я вижу Андромеду как галактику, это дыра, проткнувшая черноту; я словно вижу новое измерение.

— Хочешь Баха? — спросил он. — Как сопровождение?

Она невольно рассмеялась.

— В смысле?

— Я слушаю виолончельную сюиту Баха, — сказал он. — Как я убедился, она очень хорошо подходит к этой картине. Хочешь послушать?

— Конечно.

Ночь прорезали звуки виолончели, торжественные, но легкие.

— Откуда у тебя это? Было в твоем скафандре?

— Нет, в моем ИИ на запястье. Он слабенький по сравнению с твоей Полиной, но это в нем есть.

— Понятно. Значит, ты носишь с собой слабый ИИ.

— Да, верно.

Тишину заполнил особенно выразительный пассаж Баха. Виолончель словно была третьим участником разговора.

— Нет ли у тебя чего-нибудь повеселее? — спросила Свон.

— Наверно, есть, но я нахожу эту музыку очень живой.

Она рассмеялась.

— Еще бы!

Он хмыкнул, размышляя.

— Можно перейти к фортепианной музыке Дебюсси, — сказал он после того, как виолончель издала особенно глубокий звук странного тембра, мрачный, как сам космос. — Думаю, это как раз то, что тебе нужно.

Виолончель сменило фортепиано, полетели легкие, звонкие, как колокольчик, звуки, складываясь в мелодии, напоминающие рябь на воде. Свон слышала, что у Дебюсси был птичий мозг, и она насвистывала, повторяя его фразы, стараясь угадать, что последует дальше. Это было трудно. Она прекратила.

— Очень красиво.

Варам сжал ее руку.

— Хотел бы просвистеть это с тобой, но не могу.

— Почему?

— Мне это трудно запомнить. Когда я это слышу, всегда удивляюсь. Я хочу сказать, что узнаю мелодию, я слышал ее десять тысяч раз, но только внутренним слухом — просвистеть эти мелодии по памяти не могу, они слишком… слишком неуловимы, вероятно, или чересчур изящны. Неожиданны. И словно не повторяются. Послушай — это как будто новая вещь.

— Прекрасно, — сказала она и просвистела другой соловьиный напев.

Много позже он выключил музыку. Тишина была невероятно огромной. Свон снова услышала свое дыхание, биение своего сердца. Оно билось двойными ударами, чуть быстрее обычного, но больше не частило. Успокойся, снова приказала она себе. Ты в космосе, но тебя спасут. А пока ты здесь, с тобой Варам и Полина. Это мгновение, по сути, ничем не отличается от других. Сосредоточься и не волнуйся.

Возможно, описывать что-либо «как это» или «как то» значит всего-навсего втыкать булавки в доску-органайзер воспоминаний, — этакие булавки с бабочками в коллекции энтомолога. Это не обобщение, как может показаться, а просто крупица понимания. Действительно ли Варам говорил то, что она помнит, когда пытается пересказать его слова? Он был «как то», он был «как это» — она, в сущности, не знает. Человек производит впечатление на других, и только. Мы не слышим, что люди думают, мы слышим лишь, что они говорят; это капля в океане, прикосновение через пропасть. Рука, держащая твою, когда плывешь в черном пространстве. Такая малость! Нельзя достаточно хорошо узнать другого. И вот говорят: он такой, а она такая, и называют это личностью. Предположительно высказывают суждение. Но это только догадка. Нужно годами разговаривать с человеком, чтобы твоя догадка имела хоть какую-то ценность. И даже в этом случае нельзя быть уверенным.

Когда я с тобой, мысленно говорила она Вараму, пока они в ожидании плыли вместе, держась за руки, — когда я с тобой, я чувствую легкое беспокойство; мне кажется, меня оценивают и признают недостойной. Не такой, какая должна тебе нравиться; я нахожу это обидным и в большей степени, чем обычно, веду себя как эта часть меня. Хотя хочу, чтобы ты думал обо мне хорошо. И одновременно это желание злит; таким образом, я противоречу себе. Почему мне не должно быть все равно? Тебе ведь все равно.

И однако тебе не все равно. «Я люблю тебя», — сказал ты. И (вынуждена была признаться себе Свон. ей хотелось, чтобы он так чувствовал, когда они вместе. Если это любовь, это желание чувства, которое она не может понять, даже испытывая его. Потому люди иногда считают это безумием? Слова те же, даже чувства те же, но между словами и чувствами проскальзывает что-то такое… трудно проследить… Желание знать, быть известной, чтобы тебя считали тем, что ты есть, а не тем, чем слывешь. Но вот ты здесь… Трудно не думать, что человек, который любит ее, очень и очень ошибается. Ведь она знала себя лучше всех и поэтому понимала, что их любовь — ошибка. А значит, они глупцы. И в то же время она хотела именно такой неправильной любви. Чтобы кто-то любил ее больше, чем она сама. Любил бы ее вопреки всему, был щедрее и великодушнее к ней, чем она сама. Такой была Алекс. Когда видишь это, чувствуешь это — любовь вне справедливости и правосудия, любовь из щедрости — это вызывает и другие чувства. Какое-то свечение. Избыток. То, что рожает чувство и заставляет понять — оно взаимно. Взаимное узнавание. Как будто зеркальный зал. Пустить лазерный луч между двумя зеркалами, луч будет прыгать туда и обратно, две части чего-то большего; не просто зверя с двумя спинами (хотя это, тоже, конечно здорово — замечательное животное), но чего-то еще, иного типа — вроде пары, как Плутон и Харон, с общим центром тяжести между ними. Не один сверхорганизм, но два работающих вместе над чем-то, что не есть они сами. Дуэт. Гармония.