Родной очаг - Евгений Филиппович Гуцало

Гость долбит протезом траву, заткавшую двор, и под тяжелой сумкой горбится, словно вол в ярме. Усаживается на лавке возле летней кухни, и его яркие сочные губы освещаются тихой доброй улыбкой.

— Юрчик! — гасит вскриком улыбку.

Юрчик, выбежавший на звук мотора на порог и застывший было в ожидании, одуванчиком покатился к знакомому дядьку, что манил его почему-то совсем не страшным железным костылем.

— Вот тебе и это тебе, вот! — доставал дядько гостинцы из клеенчатой сумки.

Смотрел, как пятилетний Юрчик прижимает к груди пожарную машинку, пластмассовый автомат и красно-голубой резиновый мяч.

— Твои, ну! Хоть пожар гаси, хоть в воробьев стреляй, хоть бегай в футбол!

— Вы ему уже полхаты игрушек наносили, — то ли упрекнула, то ли поблагодарила Дарка.

— А куда мне пенсию девать! — похвастался. — Ты чего это выбралась во двор топить, а не в печи? Весенний день хоть и теплый, а простуду легко схватить.

— Потолок в хате давит, захотелось воли и весны.

Гость, сидя на лавке, поглядывал, то на Юрка, что расселся на траве с игрушками то на Дарку, хлопотавшую у печи под кряжистой липой. Из железной трубы сочился тающими кольцами дым, на плите сильный пар подбрасывал над кастрюлей крышку. Одетая в коротенькое платьице без рукавов, Дарка белела не загоревшими после зимы ногами и руками, как белели побеленные яблони и вишни вдоль ограды, а на голове молодой женщины вихрились смоляные, как галка, густые волосы. Решето-лицо Миколы Григорьевича поблескивало маслено-золотистыми зайчиками, а тихонькая улыбка все цвела, не увядала.

— Как там ваша жена? — поинтересовалась Дарка. — Уже поправилась?

— Поправилась, на прошлой неделе забрал из райбольницы, пусть дома полежит… Очень хвалила жареную курицу, что ты приготовила, всю до косточки съела.

— На здоровье… Может, еще что приготовить? Может, этого вон галагана, — кивнула на петуха среди смородины, — у меня их аж три.

Казалось, не услышал о красном галагане: загрохотал на улице трактор, точно взбесившийся разбойник с большой дороги, и уже вкатился во двор, напугав Юрчика, который нырнул в кусты смородины вслед за курами. Макар Шекеря, пахавший колхозникам приусадебные участки, поздоровался рыжими бровями вразлет, взлетевшими у него над глазами, и вдоль садика лихо прогрохотал на огород.

— Вот ирод, — беззлобно молвила Дарка. — Люди уже не только огороды вспахали — засадили, а у меня еще и конь не валялся.

Тракторчик зафурчал сердитее, чадя бензином, и первая жирная полоса стала крошиться из-под лемеха плуга, словно рассыпчатая угольная волна.

— А я у тебя, Дарка, как дома, — сказал Микола Григорьевич. — Как в своей семье. Ты и Юрчик, весна, земля пахнет, дерево цветет, — ничего больше не нужно.

— Даже своей семьи? — засмеялась, напомня без упрека: — У вас уже двое внуков подрастают таких, как Юрчик.

— Дети пусть растут — и Юрчик, и внуки, для того и приходят в мир. Дети не осудят нас за то, что родили их для жизни… Пожалуй, и правда поеду, ведь больница не забрала всех болячек у жены… Может, помочь чем, ты скажи… На все для тебя…

— За женой своей ухаживайте — вот то будет для меня. Чтоб не слабела, тогда всем хорошо…

Микола Григорьевич, ссутулив плечи под весенним солнцем, попрыгал к ядовито-зеленому «Запорожцу», а Дарка и не глянула, как он выехал за ворота, ткала пряжу неясных мыслей… Приготовив обед, принялась стирать — включила стиральную машину, потом развешивала белье на веревках от хаты до хлева и груши. Юрчик между развешанных простыней играл в партизана, стрелял из автомата и прятался от врагов, которых себе придумывал. Тарахтел на огороде трактор, упрямо перелицовывая его старую, полинявшую суконную одежду на новое и блестящее сукно, по которому, выбирая червей, прохаживались горделивые грачи. Вишни, цветшие вдоль межи, блестели рассыпчатыми снежными метелями, не тая на солнце…

— Ну, хозяйка, угощай, — молвил Макар Шекеря, допахав огород, и принялся мыть над лоханью руки в рыжих мурашках веснушек. Подморгнул нависшей бровью: — И закуски ставь на стол! Нет рыбы лучше линины, а мяса — лучше свинины! Иль мы с трактором не заработали у тебя?

— У людей уже скоро картошка взойдет, — упрекнула, — а тебя никак не дождешься.

Макар Шекеря сидел за одноногим столиком на летней кухне, уплетал за обе щеки сало желтое, словно коровье масло, и трещал:

— Тропку от ворот до хаты выложу кирпичом и цементом залью, чтоб вы с Юрчиком грязи за порог не наносили, а кирпич и цемент раздобыл, ведь себе тоже мостить собрался. Чудная голова на вязах, Дарка! Когда думаю про топку на зиму, то в голове — не только в свой сарай завезти, но и в твой. Вот хлеб в магазине покупаю, и хочется взять столько буханок, чтоб в свою хату — и в твою. Думает голова на две хаты, слышишь!

— И совсем не чудная голова, — улыбается Дарка, сидя напротив. — Спасибо за помощь, ведь как нам без твоей помощи? С огородом или с топкой?.. Мужские руки — не женские. Юрчик на сон грядущий о ком вспоминает? Спрашивает, когда уже ты наведаешься…

— Пока маленький, то маленький мужчина, повзрослеет — взрослым мужчиной станет, а какому мужчине не хочется в мужскую компанию! — Веселое лицо свое в упор приблизил к Дарке. — Юрчик весь в меня, правда?

— Правда, потому что тоже в трактористы тянется, — и кивнула на сына, который щепкой сдирал с тракторного колеса налипшую землю.

Грусть, словно соль, щипнула мшистую зелень глаз Макара Шекери.

— А моя ворчит и ворчит, дохнуть не дает, что всю жизнь ходит бесплодной. Меня винит, мол, в армии возле ракет меня попортило. Дарка, хоть бы ты ей сказала, что не порченый я, а?

— Чего это мне со своим половником меж ваших ложек лезть? — возразила.

— Пусть бы знала, кто виноват, пусть бы прикусила язык! Эй, Юрчик! — позвал. — Пойди-ка сюда, сынок! — Когда развихренный одуванчик прикатился