Всей землей володеть - Олег Игоревич Яковлев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Талец вздрогнул. Словно и не дядя родной, а какой-то совсем чужой, жестокосердый и мстительный человек говорил с ним; и слова, и помыслы были чужие, далёкие от его, Тальца, дум.
Ничего не ответил он Яровиту, только кивнул рассеянно, понимая вместе с тем, что много, очень много и верного сказал ему дядя.
Но знал теперь Талец: мстителен боярин Яровит, все насмешки былые, всё зло творимое помнит он и ничего не спустит — ни Еленичу, ни Воеславу, ни Ратше. Ни единого оскорбления, ни единого слова, ни даже взгляда.
«А Милана?!» — подумалось вдруг. Нет, Милану он, Талец, от дядиного гнева сумеет защитить, иначе и быть не может. Вот тогда и узнает она, какова его любовь, как глубока она, как искренна.
Голос Яровита прервал мысли молодца.
— Ныне еду я послом в Данию, в Роскильду. Говорил об этом уже. А о тебе так князь Всеволод решил: будешь исполнять разноличные порученья, с грамотами к князьям, к воеводам, на порубежье и в иные места ездить. Вот и присматривайся, приглядывайся ко всему. И думай, думай. И помни ещё: никому, ни единой душе сокровенного своего не выдавай. Люди вокруг — мелки, болтливы, далеко не смотрят.
Он положил руку Тальцу на плечо, обнял его, подвинул к себе, вдруг вздохнул и тихо рассмеялся.
— Ты думаешь, злой я? Прощать не умею? Мстить за обиды свои собираюсь? Нет, Талька. Это так, пока. Вот наберём силу, по-иному вокруг глядеть станем.
Он улыбался, хитро подмигивал, и Талец в ответ, отбросив уныние и угрюмость, тоже заулыбался, сознавая, что дядя его, пожалуй, во всём прав и что впереди у них обоих много светлых, счастливых дней.
Глава 71
КОВАРСТВО И ЛЮБОВЬ
В снежной дымке тонул Третьяк — окольный черниговский град, притиснутый к земляным валам и примыкающий, с одной стороны, к строениям Елецкого монастыря, а с другой — к высившемуся на крутом мысу детинцу. Вдали справа поблескивала окованная искристым льдом Десна, из-за стен выглядывали свинцовые купола церквей, а над зубцами крепостных башен гордо реял на пурпурном прапоре белый рарог-сокол — родовой княжеский знак.
Одинокий вершник на резвом скакуне пропетлял по кривым улочкам Третьяка, лёгким намётом вынесся, вздымая снег, к воротам детинца, крикнул тонким звенящим на морозе голосом воротной страже:
— На княж двор. Из Переяславля.
Гулко простучали копыта в створе ворот, всадник проскакал мимо ограды собора Спаса и, круто вздыбив коня, остановил его возле княжьего дворца. Гридни перехватили поводья, вершник спрыгнул на расчищенную от снега дорожку и, весь сверкая булатом панцирной брони, звеня боднями, лихо вскочил на каменное крыльцо хором.
— Кто еси?! — Рында[283] в красном кафтане, с бердышом в деснице преградил ему дорогу.
Приехавший сорвал с головы шелом и волчью прилбицу. Две тугие русые косы упали на плечи, глаза засветились лукавой сероватой голубизной.
— Господи, Роксана! Княгиня! — Рында, раскрыв от изумления рот, застыл в дверях.
— Пусти, дяденька! Покажусь стрыю, — весело тряхнула головой Роксана.
Слегка подтолкнув растерянного стража, она едва не бегом через сени на подклете[284] вознеслась на верхнее жило.
В горнице топились печи, трещали охваченные огнём дубовые кряжи. Роксана, не раздеваясь, нырнула в мягкое глубокое кресло, обшитое серским[285] шёлком. Всеволод, в долгом, до пят, кафтане синего бархата, в мягких арабских туфлях с загнутыми кверху носками, неторопливо прохаживался по горнице. Говорил, бросая на молодую княгиню короткие настороженные взгляды:
— В этакий холод. В лесу вон деревья трещат, а ты... одна, без гридней... без охраны... Обморозилась, поди... И что мне с тобой делать? Как только Глеб позволил!
— Буду я его слушать! — Роксана фыркнула и расхохоталась. — Захотела, отъехала! По подружкам, по родному граду, по отцу соскучилась!
— Ты кольчугу сними. Чай, не во вражеский стан попала, — съязвил Всеволод. — Тоже мне, поленица-молодица! А если бы половцы наскочили? Ищи потом тебя, в степи! Ветер, стужа!
Князь зябко поёжился.
— В этакую непогодь-то?! Да ни единого путника от самого Переяславля не повстречала! Замёрзла, оно тако. Но то не беда. Отогреюсь в хоромах.
Руками в чёрных кожаных перщатых рукавицах она стала тереть нос и щёки. Оглядела себя в медное зеркало, успокоившись, промолвила так же весело и задорно:
— Ничего. Нос, уши целы, не отморозила.
Челядинка поставила перед ней чашу с горячим сбитнем. Роксана медленно, маленькими глотками стала пить.
Всеволод смотрел на неё, замечал вздымающуюся под панцирными пластинами грудь, невольно любовался писаной красавицей, и всплывали, в который уже раз, в памяти его те девы из прошлого, такие же прекрасные, живые, задорные, кружащиеся в быстром хороводе.
Роксана выпила сбитень и тогда только стянула рукавицы. Дыханием согрела озябшие тонкие долгие персты. Белые длани её легли на подлокотники.
— Глеб в Переяславле? — глухо спросил Всеволод.
— Да. Батюшка велел ему оставить Новгород. Будем охранять тя, княже, от поганых. Как-никак, а Переяславль — сторож на краю Дикого Поля.
— Сторож?! Ничего себе сторож! — процедил сквозь зубы Всеволод. — Да Переяславль мало в чём Киеву или Чернигову уступит! Сама это знаешь! Вижу, широко распростёр орёл крылья.
— О чём ты? Не уразумела. — Роксана вопросительно уставилась на изменившегося в лице, сразу, в один миг ставшего каким-то сердитым и колючим Всеволода.
— О батюшке вашем говорю. Да, впрочем, что с тобой тут. — Князь устало отмахнулся. — Значит, Глеб Переяславль занял. А Олег — Ростов. А Давид — Новгород. Что ж, не поскупился Святослав, щедрой дланью сыновьям волости раздарил.
Он постучал костяшками пальцев по столу.
И снова он засмотрелся на Роксану, очарованный её прелестью, снова вспоминал тех дев, и на миг показалось ему, что вся прежняя его жизнь была пуста и не нужна, что суть самого существования человеческого на Земле — достичь этой красоты, добиться её, прикоснуться к ней. Ибо только в ней — спасение от невзгод, от тягот, только она способна подвигнуть на великие свершения!
Был миг, который мог разом перевернуть, переменить в корне всё будущее
