Андреевское братство - Василий Звягинцев

Глава 17

«…Не передать словами утомительную, как зубная боль, тоску захолустного космопорта, когда гравитационная буря и нелинейная деформация пространства на неопределенный срок прервала полеты, и ничего не остается, кроме как подавлять в себе раздражение, в десятый раз выслушивая одно и то же, ничего не проясняющее сообщение дежурного диспетчера…»

Пробормотав эти слова, я выключил диктофон. Работать не хотелось, вообще ничего не хотелось, поэтому фразы приходили в голову бесцветные и вялые.

Самое обидное, что и винить было некого, никто не заставлял меня выбирать именно этот маршрут с двумя пересадками, проходящий по самому краю обжитой Вселенной. Вполне можно было подождать еще неделю и улететь прямым рейсом, так нет же, захотелось побыстрее.

К слову сказать, настроение у меня испортилось давно. Считай, с самого начала. И командировка вышла неудачная, бездарная даже по замыслу, и всяких мелких неприятностей набралось по ее ходу предостаточно. А теперь вот еще и задержка на неопределенный срок. В Москве у меня были кое-какие неотложные дела, да и просто терпеть не могу бездарно терять время.

Помню, я встал тогда с полукруглого дивана, отодвинул нависавшие над ним жесткие листья какого-то рододендрона или фикуса, без цели и смысла пошел вдоль перил галереи, окружавшей центральный зал. Здание порта тоже раздражало, маленькое, тесное, построенное лет двадцать назад в стиле тогдашнего ретроконструктивизма и со дня постройки ни разу не ремонтировавшееся. Да и зачем? Всего два пассажирских рейса в месяц, а основной оборот космопорта — транспорты-рудовозы. Если б не необходимость иметь в этом секторе запасную операционную базу десантных и экспедиционных кораблей, его бы давно закрыли, пожалуй, или перевели в полностью автоматизированный режим.

И заняться здесь ну абсолютно нечем. Не только в порту, но и вообще. Планета, на которой я застрял, входила в систему красного карлика Крюгер-60, по непонятной прихоти провидения имела кислородную атмосферу и почти приемлемый климат, но известна была лишь тем, что на ней обнаружились неограниченные и легкодоступные запасы минерала крюгерита, сложнейшего металлорганического соединения, служившего сырьем для производства интеллектуальных кристаллов неповторимых свойств, обеспечивавших быстродействие компьютеров, даже с монопроцессором, до триллиона операций в секунду, причем, что особенно интересно — на базе всех известных формальных, линейных и антиномичных логик одновременно. Ничего подобного синтезировать лабораторным путем пока не удавалось, а без таких компьютеров внепространственная хрононавигация была просто невозможна. Впрочем, тут я слегка преувеличиваю. Возможна, конечно, но на уровне колумбовых каравелл в сравнении с гиперзвуковыми экранопланами.

Эти уникальные залежи и оправдывали существование земной базы, карьера, завода и порта. Более ничего примечательного на планете не было. Время от времени сюда наезжали биологи. Туристы же сей, пусть и землеподобный мир, игнорировали.

…Не тот объект. Абсолютно гладкая, лишенная гор, морей и иных радующих глаз достопримечательностей, покрытая фиолетовой тундрой, освещенная багровым угольком едва тлеющего солнца, планета ввергала в тяжелую меланхолию любого путешественника, обладающего нормальным эстетическим чувством. Я в этом убедился, лишь только взглянул на бесконечную, слегка заснеженную равнину, сизо-бурое небо и хилые земные ели, высаженные вокруг привокзальной площади.

Но даже все вышесказанное не могло до конца объяснить того тоскливо-безнадежного чувства, что охватило меня, едва я очутился в скудно освещенном вестибюле и услышал из потрескивающих динамиков роковые слова: «Транзитный рейс Крюгер — Земля откладывается ориентировочно на 12 часов в связи с неприбытием в порт лайнера «Никколо Макиавелли» по техническим причинам. Дополнительная информация будет сообщаться по мере ее поступления».

Я шепотом выругался и стал ждать. Пассажиров, желающих улететь в сторону Земли, оказалось порядочно. Даже мелькнула мысль — и откуда их столько? — но оживления, обычного в такого рода местах, здесь не было. Напротив, никогда еще я не встречал столь угнетающего зрелища. Унылые фигуры бесцельно слонялись по холлам и галереям, никто, собравшись в кружок, не пел походных песен, не толпился в баре, кегельбане и бильярдной, не осаждал игровые автоматы. Иные, правда, что-то через силу читали, смотрели на экраны видеотронов, а большинство просто спало в креслах, но чувствовалось, что и во сне им тоже скучно.

Чем-то все это напоминало инсценировку мифа о царстве мрачного Аида.

Я умел и любил быстро сходиться с людьми, но здесь народ подобрался удивительно неконтактный. Мне вроде и отвечали на вопросы, однако разговора не получалось, собеседники смотрели на меня тусклыми глазами и явно старались побыстрее отделаться от назойливого и чересчур громогласного новичка. Я быстро почувствовал себя так, как если бы пытался навязать дискуссию об итогах футбольного матча посетителям зала древних рукописей в Национальной библиотеке.

«Да что же это такое?! — мысленно воскликнул я. — Словно их тут всех муха цеце покусала…» — вспомнил я подходящее сравнение из дневников моего любимого Стенли и решил действовать. Я в конце концов репортер космического журнала, имя мое достаточно известно, надо обратиться прямо к начальнику. Пусть выручает. Я согласен хоть на беспилотный лихтеровоз, лишь бы вырваться из этого болота…

Однако никого из руководства я не обнаружил, а миловидная девушка-диспетчер в бело-зеленом комбинезоне проявила явное нежелание перейти к неформальному общению и, не приняв во внимание даже редакционного удостоверения, прозрачно намекнула на неуместность нахождения посторонних в служебных помещениях. И, не дожидаясь, пока я выйду, уткнулась в какую-то невыразимо скучную книгу, состоящую, похоже, из одних таблиц и графиков. Я почти уже смирился со своей участью, стал подумывать, не упасть ли и самому в объятия Морфея, но на глаза попался яркий, красный с золотом киоск универсального терминала всеобщей информационной сети. Последнее время мне приходилось читать только новости месячной давности, более свежая пресса туда, где я был, не доходила.

А здесь можно получить любое, самое свежее земное издание. Эта перспектива меня взбодрила. Однако пульт, зазывно подмаргивая индикаторами, ни на одну команду не реагировал. И лишь когда я набрал на клавиатуре индекс родного журнала, внутри установки началась активная деятельность. Потом с немыслимой скоростью застрекотал принтер, и в лоток вывалился свеженький, еще теплый экземпляр. Я узнал его по формату и верстке. Иллюстрации тоже были традиционно хороши, вот только текст автомат отпечатал по-корейски! Попытки исправить положение увенчались тем, что я стал обладателем еще четырех аналогичных копий.

Чувства, овладевшие мной после такого афронта, несколько рассеяли наваливавшуюся сонную одурь. Вновь захотелось сделать что-то, позволяющее если и не покинуть немедленно столь негостеприимный порт, то хотя бы придать своему здесь пребыванию более осмысленное содержание.

На одном из междуэтажных переходов я увидел малозаметную дверь явно служебного вида. И дверца эта была немного приоткрыта. На всякий случай оглянувшись по сторонам, я скользнул в словно специально для меня приготовленный вход. Зачем — неизвестно.

Внутри служебной зоны было тихо, безлюдно, горел яркий свет, вдоль длинных коридоров тянулись пучки всевозможных кабелей и волноводов, под потолком вдоль, а также и поперек шли ряды разноцветных труб, решетчатые площадки висели над машинными залами, наполненными агрегатами неведомых предназначений, и, разумеется, здесь мои мысли и ощущения не имели ничего общего с теми, что овладели мной наверху. Вместо уныния и апатии вновь появился интерес к жизни, легкое приятное возбуждение исследователя и даже неуловимое, как радиация, но вполне реальное ощущение близкой опасности.

Короче, я вновь почувствовал, что живу. Толкнув очередную массивную дверь, оснащенную кремальерным запором, я оказался в просторном помещении типа ангара или пакгауза. В углу, среди десятков ящиков, контейнеров и иных упаковок грузов, которые в старину назывались «генеральными», я увидел первого нормального на вид человека — могучего и неумеренно бородатого парня. Этот бородач, показавшийся мне смутно знакомым, возлежал на обширном ложе, изготовленном из тех же ящиков, мягких тюков и разноцветных то ли парусов, то ли тентов. Он читал толстую бумажную книгу, ел салями, откусывая от целого батона, и отхлебывал кофе из литровой термосной крышки.

Парень увидел меня и тоже узнал. Сделал приветственный жест, с усилием проглотил слишком большой кусок и вытер губы.