Кровавый романтик нацизма. Доктор Геббельс. 1939–1945 - Курт Рисс

Когда до девяти часов остается несколько минут, к министерству пропаганды подъезжает черный «мерседес», и адъютант Геббельса – в последние годы это был гауптштурмфюрер Гюнтер Шванерман – распахивает дверцу автомобиля. Из здания министерства появляются два офицера службы безопасности, швейцар и жена суперинтенданта. Все они встречают министра дружным «Хайль Гитлер!», на что Геббельс отвечает небрежной вариацией гитлеровского приветствия.

В сопровождении личного помощника, который несет огромный портфель, адъютанта и тех же офицеров СД он поднимается по лестнице, устланной ковровой дорожкой, и, минуя два коридора, появляется в приемной своего кабинета, где две миловидные секретарши бодро здороваются с ним: «Хайль Гитлер, господин министр». – «Пожалуйста, принесите мне последние телеграммы», – произносит в ответ Геббельс, откашливается и исчезает в своем кабинете. Через несколько минут он уже погружается в груду материалов.

Тем временем прибывает доктор Науман и торопится на доклад к Геббельсу. В десять часов утра появляется стенографист, чтобы записывать под диктовку дневник Геббельса. Он пересекает кабинет и вытягивается по стойке «смирно» перед огромным столом. Геббельс, все еще не расправившийся с телеграммами, поднимает глаза на бравого стенографиста, кивает, улыбается и сразу же, без всякого вступления, начинает быстро, скороговоркой, диктовать. На столе лежит блокнот с записями о вчерашних событиях. Диктуя, он по очереди вычеркивает пункты своих заметок, не выпуская из пальцев зеленый карандаш, а из уголка рта – дымящуюся сигарету.

Дневник занимает минут десять его времени. Прежде чем закончить, он рвет свои записи и отдает клочки стенографисту. Тот должен бросить их в особую машину для резки бумаги – в целях секретности.

«Я хочу посмотреть самые последние телеграммы», – говорит Геббельс, и они тотчас же появляются на его столе.

Телеграммы не улучшают ему настроение. Роммель продолжает отступать. Германские подводные лодки доносят всего о нескольких потопленных транспортах с войсками противника. Тем временем вновь появляется доктор Науман в обществе начальника канцелярии.

В одиннадцать тридцать поспешно входит слегка запыхавшийся офицер связи верховного командования вермахта – он ждал последней минуты, чтобы доставить самые свежие новости с фронта. Вместе с ним возвращается и стенографист. Министр поднимается, обменивается с офицером рукопожатиями и спрашивает: «Как обстоят дела? Довольно скверно, правильно?»

Геббельс говорит одно и то же каждый день. Ответ тоже составляет часть ритуала: «Я бы не сказал, что так уж скверно, господин министр».

Они переходят к большому столу, заваленному картами. Офицер начинает докладывать обстановку на фронте. Геббельс то и дело прерывает его и задает вопросы, ответить на которые офицер не в состоянии. В такие минуты Геббельс становится безжалостно прямолинейным, как по отношению к себе, так и по отношению к другим. «Предположим, что неприятель прорвет фронт вот здесь. Это поистине ужасно, не так ли?» Офицер бормочет нечто нечленораздельное. Геббельс злорадно, с оттенком презрения, ухмыляется и оставляет неприятную тему.

Практически ничего нового ему не сообщили. Военным известно не больше, чем ему; все, что они узнали, пришло с фронтов по телетайпу. В Африке германские войска терпят поражение, наступление японцев теряет силу, положение под Сталинградом меняется от плохого к еще худшему.

«Ох уж эта война… – усмехаясь говорит Геббельс и вворачивает крепкое словцо. – Иногда по-другому и не скажешь. Ну а теперь можете передохнуть и заняться другими делами», – добавляет он, после чего в сопровождении свиты отправляется проводить дневное совещание.

3

Незадолго до одиннадцати часов к министерству пропаганды начинают съезжаться автомобили. Люди в штатском и в военных мундирах поднимаются на второй этаж, где вносят свои имена в список и занимают места в зале.

Всего вокруг стола совещаний собирается около двадцати человек. Геббельсу отводится место председателя.

Не успев еще опуститься в кресло, он начинает говорить. Исходя из только что полученных донесений, он дает указания различным департаментам пропаганды. Он тщательно анализирует отдельные сообщения и объясняет, каким образом их лучше использовать. Отдельное внимание он уделяет тем новостям, которые следует подавать в полемическом ракурсе. Их он сопровождает саркастическими замечаниями. В некоторых случаях он требует сделать карикатуры, которые будут напечатаны в газетах вместе с самим сообщением. Но в целом он не придает слишком большого значения карикатурам и не злоупотребляет язвительными шаржами на Черчилля, Сталина и Рузвельта. «Если мы будем слишком часто изображать их в сатирическом виде, – говорил он, – то добьемся обратного результата. Люди скажут: «Ладно, Черчилль только и делает, что врет, а что дальше?» В конце концов, вы должны признать, что Черчилль – личность неординарная, а его ложь – не то же самое, что вранье какого-то обывателя. И не надо мне ничего говорить об общественном мнении, господа. Разве это не так? Или я не прав?»

«Разумеется, вы правы», – звучит неизбежный единогласный ответ его подчиненных.

Если министр находится в хорошем настроении, совещание проходит весьма оживленно, иногда даже раздается смех, переходящий в хохот, когда Геббельс вспоминает о европейских монархах. «Пока не забыл, – говорит он, – вот вам свежий анекдот про короля X. Можете его напечатать и снабдить обидными комментариями. Всем известно, что король X незаконнорожденный ублюдок». Геббельс выдерживает паузу, чтобы присутствующие посмеялись. «Все короли ублюдки. По-видимому, это профессиональная болезнь». Снова долгий дружный хохот, в то время как Геббельс, в восторге от собственного остроумия, задыхается от смеха и вытирает слезы.

Его гнев так же шумен, как и смех. Когда он впадает в ярость, гром слышен даже за плотно закрытой дверью. Странно и забавно то, что он, низкорослый и хилый человек, в приступе бешенства обзывал всех других пигмеями, даже если они отличались могучим телосложением.

«Ничтожный пигмей! Я брошу вас на съедение народу!» – кричал он. Кстати, никто не мог сказать, что крылось за его витиеватой угрозой.

Наконец дело доходит до обсуждения еженедельного выпуска кинохроники. Чем дольше длится война, тем труднее становится сделать добротный кинорепортаж о боевых действиях. «Нельзя вечно показывать, как солдаты то наступают, то отступают, – замечал Геббельс. – Шагают они вперед или пятятся назад, на экране это выглядит совершенно одинаково».