Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник. - Алексей Зверев

 — А ведь славная пара, правда? — спросил мистер Дэниел Валентайн.

Пара из них получилась очень славная. Поль снял квартирку в районе Миши, и все свои пожитки они свезли под одну крышу. Были извлечены из ящиков привезенные Вирджинией из странствий плакатики, картинки, скульптурки, развешаны по стенам, расставлены по столикам. Многочисленные книги Поля аккуратно заняли место на полках высоких темных книжных шкафов в маленькой гостиной. После свадьбы я не раз бывал у них; казалось, они очень счастливы. Оба как будто с радостью подбирали осколки своих раздробленных жизней, чтобы все сложить заново. Вирджиния служила в одной государственной конторе. Поль днем трудился на стройке, а вечерами готовился к защите диплома в местном благотворительном колледже. Занимался он весьма усердно, с регулярностью и дисциплинированностью решительного человека. Думается, в нем еще жил суровый дух прерий; привычка предвидеть наступление холодов побуждала работать, не откладывая на завтра. Вместе с тем супруги стремились жить с поистине интернациональной общительностью. С помощью соседей-чикано учили испанский. Друзей выбирали, исходя из самобытности характера. Подобного открытого образа жизни я, пожалуй, не встречал. Их дом существовал для людей, здесь с радушием принимали чикано, азиатов, французов, бразильцев, черных и белых американцев. Но в их районе население постоянно мигрировало, мешалось. И поселились они там как раз в тот момент, когда стали проникать туда новые отношения. Хотя нагрянули не так очевидно, как на северо-востоке, но, похоже, несли с собой то же.

Все это время отец Поля беспрестанно напирал из своего Канзаса. Думается, наконец осознав, что Вирджиния — это серьезно, он ужаснулся за будущее своего семейства. Регулярно названивал из своего городка, суля Полю щедрую финансовую поддержку, если тот надумает развестись. Словно и не сомневался, что это неизбежно. По телефону велись перебранки. Отец обвинял сына в том, что тот стал мыслить, как негр. Отец обвинял сына в том, что тот дал себя заманить. Сын обвинял отца в косности. Сын обвинял отца в отсталости. Никто никого не убедил, однако споры велись во вполне пристойном тоне. Отец Поля был всего лишь бизнесмен-профессионал. Его интеллект был сугубо рыночным. Я убежден, что он рассуждал так: сын вложил капитал в невыгодное предприятие, и положение следует исправить, как только акции Вирджинии прогорят. Вопрос цвета кожи как таковой в разговорах не всплывал. Отец считал, что ситуация элементарнейшая. Однако Поль так не считал.

Как-то в начале декабря они пригласили меня к себе на ужин.

 — Старый мерзавец боится, что ему, не дай бог, придется целовать черномазого внучонка! — говорила Вирджиния. — Повезло ему, я не стерва, не то с удовольствием послала бы ему открыточку, где паяц белорожий, вымазанный под негра!

Говорила со смехом, но привычной иронии в ее голосе я не уловил. Засунув руки в задние карманы джинсов, Вирджиния привалилась к плите.

Поль пил вино за кухонным столом. С видом обеспокоенным, насупившись.

 — Отец — человек очень порядочный, но на свой лад, — произнес он. — Дальше своего носа не видит. Того, кто думает иначе, попросту не признает. Чернокожих как народ он не понимает. А уж Джинни понять ему будет совсем непросто! — Поль усмехнулся, ясные глаза блеснули. — У нее ведь врожденный дух противоречия! Никаких установок не признает. Все вы такие…

Я подсел к нему, налил себе красного вина. Вирджиния готовила какое-то пряное блюдо из испанской кухни, и, вдыхая ароматные пары, я почему-то совсем расслабился. Осушив стакан, я сказал:

 — Мне понятны опасения твоего отца. Считается, при таком союзе кто-то из вас двоих либо скоро умрет, либо на всю жизнь станет калекой, либо кого-то, тебя или ее, в один прекрасный день громом поразит в момент любовной утехи.

Поль усмехнулся. Отпил из стакана.

 — У нас с ней обычная жизнь, не какое-нибудь кино. И мне, например, беспокоиться нечего.

Вирджиния помешивала на огне красный соус. По кухне плыл сочный запах острых специй.

 — А в Голливуде крутят одно и то же, — заметил я Полю.

 — У нас обычная жизнь! — снова усмехнувшись, сказал он. Он заметно пьянел. Отпил еще вина. — В нашем доме принято думать так, как есть на самом деле. С точки зрения обывателя, Джинни чернокожая, но на самом деле в ее жилах и африканская, и европейская, и индейская кровь. Для многих она грубиянка, но здесь, дома, нежная и ласковая жена. С людьми она обычно крута, со мной — покладиста. Немало мне потребовалось времени, чтобы в ней как следует разобраться, а моему отцу потребуется много больше. Он у меня не слишком деликатный, прямолинейный. Но я буду ждать. Я считаю, что мой брак — это вклад в будущее. Постепенно отец смягчится, тогда я приеду домой со своей женой. Повторяю, мне беспокоиться нечего.

 — Старый мерзавец, хоть бы слово сказал, когда я трубку беру! — бросила Вирджиния от плиты.

Поль сжимал в пальцах стакан, вид у него был загнанный, виноватый. Хоть это и не мой сюжет, все же я не мог не вмешаться — он мне представился тупиковым. Я налил себе еще вина, взглянул на Поля, сидевшего напротив. Голая лампочка над столом зловеще отсвечивала в моем стакане с красным вином.

 — Здесь, — сказал я, — иное время, не то, что сейчас на том побережье. Когда мы тут говорим: «Добрый день!», на северо-востоке скажут: «Спокойной ночи!» Тут дело в расстоянии — не во взглядах. Идеи, зарождающиеся там, на востоке, доходят до нас быстро, но многоликость здешней жизни как бы замедляет их внедрение. И все же всякой мыслящей личности нужна среда для самоутверждения. Нельзя углубляться лишь в собственное представление — оно достаточно ограничено.

Поль кинул на меня взгляд исподлобья. Явно раздраженный.

 — Не понял, о чем ты, — сказал он.

 — Найдется такой, кто предъявит тебе иск. События повернутся так, как тебе и не снилось. А пока еще есть время, действуй, убеждай отца, что ты от жены не отречешься, и ныряй поскорей худо-бедно под родительское крыло.

Он смотрел на меня, не понимая. По-моему, он все еще считал себя свободной личностью. Он сидел выпрямившись на кухонном стуле и потягивал вино. Обескураженный, уязвленный, готовый вот-вот взорваться. Мне стало не по себе от того, что я вломился в его жизненный сюжет, но все же мне очень хотелось, чтобы он хоть что-нибудь уяснил себе. Я указал на прибитую над кухонной дверью нигерийскую ритуальную маску. Беловатый отблеск лампочки над нами отсвечивал на темной лакированной деревянной поверхности. И спросил:

 — Как ты считаешь, красивое лицо?

Поль поднял глаза, посмотрел на маску. Это было воплощенное в деревянной резьбе гротескное изображение человеческого лица, эдакая игра живых черт. Вместо глаз — щели. Из растянутого рта в разные стороны торчат зубы. Над крутым выгнутым лбом — какие-то отростки, напоминающие рога горного козла. Поль отхлебнул вина.

 — Она очень хороша. Джинни купила ее у одного торговца в Ибадане. Это целая история.

 — Нет, ты ответь: это — красиво?

 — Ты про историю или про маску? — отозвалась Вирджиния от плиты. И рассмеялась как бы над собой, но смех прозвучал холодно, будто она задергивалась от меня занавеской.

 — Да конечно же про маску! — бросил Поль через плечо. Потом взглянул на меня и выразительно произнес: — Да, она хороша!

 — Представим, что у тебя антикварный магазин, — продолжал я. — Что у тебя идеальный художественный вкус. Но магазин твой находится в захолустном городке. Тебе надо продать эту маску, убедив самого лучшего своего клиента, что она прекрасна и что она представляет художественный интерес. Почти все прочие торговцы в городке утверждают, что она безобразна. Какие доводы станешь ты приводить покупателю, желая продать эту маску?

Глаза Поля расширились, блеснули. Он приподнялся было со стула, снова сел.

 — Мне не нравится этот снисходительный тон, — проговорил он. — Мне крайне не нравится, когда со мной говорят свысока!

Он был явно раздражен, но сдерживался. Снова поднялся, но тут Вирджиния крикнула:

 — Ужинать!

Я сказал Полю:

 — Ты включаешься в психологическую войну!

Он загнанно взглянул на меня. Обернулся к жене. Но та стояла спиной, с грохотом открывая духовку и, кажется, что-то напевая, какой-то старый негритянский гимн. Поль снова повернулся ко мне, на лице его был написан нескрываемый ужас.

 — Да уберешься ты когда-нибудь? — выкрикнул он. — Уберешься ты когда-нибудь отсюда?

Я перевел глаза с него на Вирджинию у плиты. Та голыми руками держала горячее красное блюдо. И дрожала, как птенец. На лице ее я прочел признание полного краха.

 — Уходи! — крикнула она. — Бога ради, уходи! Думай что хочешь, но это мой муж!

Я ушел, оставив их и ужин. Сюжет был не мой. Он еще не вызрел для рассказа, они еще могли не удержать его.