В окопах Сталинграда - Виктор Платонович Некрасов

Николай встает, на цыпочках подходит к часам, подталкивает пальцем маятник — опять пошли.

Восемь часов. Без пяти восемь. Через полчаса придет Валя. Сегодня пятница, по пятницам она всегда приходит раньше. Нет, сегодня у нее вечер, он совсем забыл, — предпраздничный вечер в институте. Раньше двенадцати она не вернется.

А может, пойти ей навстречу? Пройтись опять по Ботаническому саду — сейчас там так хорошо, последние осенние дни. Дубы и тополя еще зеленые, еще осыпаются клены — в этом году все как-то запоздало. Валя насбирает листьев — красных, желтых, золотистых, заполнит ими всю квартиру. Набьет ему все карманы каштанами… Милый, забавный, рыжий сержант… Сколько еще детского в этом солдате. Смешная… Убежала тогда. А потом три дня ходила с таким лицом — страх, не подходи! Вот тебе и сержант…

Анна Пантелеймоновна зашевелилась на своем диване. Потянулась за стаканом.

— Может, вам чайку налить? — спрашивает Николай.

— Чайку? — Анна Пантелеймоновна отвечает тихо и как-то неопределенно, точно сама не знает, хочет она чаю или нет. — Ну что ж, налейте.

Николай достает старую фаянсовую кружку Анны Пантелеймоновны, с которой она не расстается последние тридцать лет, — большую кружку с охотником и бегущим зайцем такого же роста, как охотник.

— А я сегодня паспорт получил, — говорит Николай, ставя чашку совершенно черного, как любит Анна Пантелеймоновна, чаю на стул. — Можете меня поздравить.

— О! Знаменательное событие.

— И в райкоме был. Работу предложили.

— Хорошую?

— Как сказать. Бывают, конечно, и лучше…

Прикрыв чайник подушкой, Николай садится в ногах у Анны Пантелеймоновны верхом на валик.

— А с паспортом… Смешно. Получить-то получил, а вот прописать не хотят. Говорят, санминимума у Валерьяна Сергеевича не хватает. Шесть метров, говорят, на человека надо, а у него одиннадцать.

Анна Пантелеймоновна мешает ложечкой чай, наливает его в блюдечко — она не любит горячего чаю.

— Да. — Николай смеется, но смех какой-то невеселый. — Ввалишься, бывало, после похода в хату, хозяйка о санминимуме ничего не говорит. А здесь вот, пожалуйста, шесть метров на человека. В вашей, например, комнате могла бы рота расположиться. И еще считалось бы, что свободно.

Анна Пантелеймоновна ничего не отвечает. Неловко. Получилось, будто он напрашивается в эту комнату. Он этого вовсе не хотел, сказал просто так, к слову, а получилось вроде напрашивается.

Анна Пантелеймоновна молчит. Держит в руках кружку и машинально размешивает сахар, глядя куда-то в сторону. Потом ставит кружку на стул.

— Добавочку? — спрашивает Николай.

— Спасибо, Коля, не хочется.

Николай идет на кухню, приносит еще несколько поленьев. Вернувшись, застает Анну Пантелеймоновну уже сидящей на диване, в накинутом на плечи пальто. Ее, очевидно, все еще знобит.

— Коля, я поговорить с вами хотела, — тихо говорит она.

— Сейчас, одну минуту.

Николай подкладывает дрова, раздувает начавшую уже потухать печку, потом садится верхом на валик, на свое любимое место.

— Я хотела поговорить с вами, Николай, — говорит Анна Пантелеймоновна, и голос ее слегка дрогнул. — Давно хотела. Но все как-то… То времени нет, то… Об этом трудно говорить. Может, вы меня и не поймете. Вы молоды, у вас все это как-то по-иному, а для нас, для людей, — она подыскивает подходящее слово, — ну, не вашего поколения, скажем, стариков…

— Ну, какой же вы старик, Анна Пантелеймоновна! — смеясь, перебивает Николай и тут же видит, что не надо было этого делать; слова прозвучали развязно и фальшиво.

Анна Пантелеймоновна как-то необычно, с несвойственной ей серьезностью, взглядывает на Николая и сразу же отводит глаза.

— Я хотела вас спросить… Вы как-то никогда об этом не говорили. И вы не будете сердиться на меня. Но… — она немного растерянно улыбается, — скажите мне, Николай, у вас есть жена?

Она говорит это так тихо, что Николай скорее догадывается, чем слышит ее.

— Есть, — не подымая головы, говорит Николай и, помолчав, добавляет: — Мы не встречаемся.

По коридору кто-то прошел. Не то Валерьян Сергеевич, не то Муня — оба они дома ходят в шлепанцах, и Николай никогда не может угадать, кто же из них прошел. Когда хлопнула дверь в ванную, Анна Пантелеймоновна спросила так же тихо, как и раньше:

— Вы развелись?

— Нет.

— Тогда… Как же?

— Да так… — Николай не знает, что ответить. Об этом трудно говорить. — Так получилось…

Сидя на валике дивана, он перебирает бахрому свисающей с него кисти.

— Ну вот и все, — говорит Анна Пантелеймоновна. — Спасибо. Я знала, что вы прямо все скажете.

Молчание. Оно длится довольно долго. Как громко тикают эти проклятые ходики. Анна Пантелеймоновна положила руку на колено Николая — маленькую, худую руку, когда-то, видно, красивую, а сейчас потрескавшуюся от старости, черную от кухни и картошки.

— Сейчас война, Коля. И на войне многое очень просто. Я знаю. И может быть, даже понимаю. Но это страшная простота. Не надо ее… — Она смотрит на Николая своими молодыми, живыми, сейчас чуть-чуть как будто извиняющимися глазами. — Вы понимаете меня?

Николай молча кивает головой. Он понимает, о чем говорит Анна Пантелеймоновна. Он понимает, что для этой доброй, хорошей, перенесшей такую тяжелую жизнь женщины все счастье заключено сейчас только в одном — в ее дочери. Он понимает, о чем говорит Анна Пантелеймоновна. Это не требование соблюдения формы, это требование быть честным. Он встает и молча выходит из комнаты.

18

Снег. Первый в этом году снег. Николай идет по улице все с тем же чемоданчиком в руке, в непригнанной госпитальной шинели, в ушанке на затылке — все-таки жарко еще в ней.

Завтра праздник. На фасадах домов вешают портреты, лозунги, пятиконечные звезды с выкрашенными красной краской лампочками.

— Эй, друг! — кричит Николаю кто-то, стоящий на приставленной к стенке лестнице. — Подержи, пожалуйста, скользит проклятая лестница.

Парень в расстегнутой телогрейке, с папироской за ухом, старательно вбивает костыль в стену. Внизу, возле лестницы, стоит портрет.

— Теперь подай портрет. Осторожно только, тяжелый.

Николай подает портрет. Парень пристраивает его, потом соскакивает с лестницы и отходит на мостовую.

— А ну, глянь. По-моему, хорошо.

Николай соглашается — немножко криво, но хорошо.

Парень вытирает лоб.

— Это мы поправим. Это нам раз-два и все. Но вообще неплохо, правда?

— Неплохо.

— Ну а теперь давай лозунг.

После лозунга еще один портрет. Потом герб и флаг над самым подъездом. Становится жарко. Шинель и телогрейку приходится скинуть. Флаг пристраивают к балкону, для чего надо зайти в чью-то квартиру. Там уже празднуют. Никто не удивляется их приходу, без всяких возражений открывают заклеенный балкон, и каждый дает совет, как